Дети Робинзона Крузо

Плюша растерянно посмотрел на друзей, смахнул со лба влажную каплю. Как странно, какие неожиданные чувства мы, оказывается, можем испытывать к самым близким людям. Плюша никогда бы не мог такого предположить... что где-то, внутри себя, оказывается, он нес источник ненависти, всегда готовый выплеснуться наружу. Но ведь тогда... Источник ненависти и агрессии...

«Это дом, — подумал Миха. — Он что-то делает с нами. Будда прав: мы так все перессоримся. Это страх, вот какой это источник! Надо быстрее уходить».

Ощущая, что движется через какую-то густую, требующую преодоления среду, — почти как через воду, которая снится, — Миха подошел к фотографии. На ней лежала тень или слой пыли. Была ли она настолько высоко в прошлый раз? Такое впечатление, что и сам потолок стал выше. Плюша быстро обернулся к окну, за которым на приступочке они стояли тогда с Джонсоном, потом обвел взглядом комнату, задержался на белой двери... Что-то не так, чего-то они не увидели, только вот чего? Дверь оставалась приоткрытой, Джонсон за ней только что опять о чем-то прошептал, гипсовая собака в этом освещении казалась серой, и...

— Ладно, подсаживайте! — приготовился Плюша, перекинув веревку с поджигой за спину.

Мальчики быстро подняли его, Миха просунул руку за неприятнолипкую, просаленную лампадку и забрал фотографию. Вот и все. Никаих проблем.

— Порядок, объявил Плюша и нервно хихикнул. — Опускайте.

Опять мелькнула какая-то тревожная мысль, но... наверное, им просто страшно. Мальчики поставили Миху на ноги, и он показал им свой улов (не без гордости, как отвоеванный трофей), никакой тени или пыли на карточке не было. Фотография Одри Хепберн словно засветилась в его руках радостной новизной.

И тут все трое довольно улыбнулись.

— Ну, все, теперь идемте.

Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.

— Поезд, — еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.

— Поезд, — пролепетал Будда чуть более внятно. — Он сейчас...

Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными — куда он смотрел?

— Ты чего? — обеспокоено спросил Миха.

— Ничего, — во взгляд Будды возвращалась осмысленность. — Быстро уходим.

(«Ты им не сказал, — волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, — потому что знал, что... онане выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)

Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:

— Она хочет выставить высокую цену.

Возможно, это разобрал лишь Миха.

— Что? — спросил он.

Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:

— Этот мост... Крымский... сколько там метров?

— Будда, ты че, рехнулся?! — заорал Икс. — Валим отсюда!

Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате — здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.

— Двадцать, вы говорили, — слабо произнес Будда. — Надо будет прыгнуть оттуда.

— Еще прыгнешь, — пообещал Миха.

— Ага, — Будда кивнул.

В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживащее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.

(«Обернитесь, — обескуражено прошептал Свириденко в темноту. — Ну, скорее, обернитесь! — но мальчики не слышали его: связь односторонняя. — Обернитесь же!!!»)

Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик, который станет модником-водителем, прав — дом начал делать свое дело. С каменного века гипсовой собаки осыпалась тонкая струйка белой пыли, впрочем, совершенно бесшумно. На продолговатой гипсовой морде мгновенно проступили синие жилки, а затем, так же бесшумно, каменное веко приоткрылось. Пустой гипсовый глаз начал темнеть, просвечивая какой-то жуткой внутренней жизнью. Вот в нем появилась сеточка сосудов, затем проступил, все более наливаясь, зрачок, и в следующую секунду Свириденко увидел, что поднявшееся веко обнажило совершенно живой, зрячий глаз.

(«Обернитесь же!»)

Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.

***

— Обернитесь... Собака, — шепчет Свириденко.

«Он приходит в себя», — доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.

***