Дети Робинзона Крузо

Лже-Дмитрий отошел на несколько шагов.

«Все же что он мог сюда пронести?» — еще раз подумалось ему.

Шипение прекратилось. Некоторое время ничего не происходило, потом останки мотылька пошевелились. В них проступило маленькое злобное личико, глазки карлика-уродца с осуждающей ненавистью уставились на Лже-Дмитрия. Место соприкосновения снова вскипело, дав намного более яркую вспышку, и инструмент поглотил мотылька.

Флейта-piccolo лежала на крыльце немецкого дома. Лже-Дмитрий, склонив голову, смотрел на нее. На какое-то мгновение он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором мелькнула картинка: тот, другой (слизняк) в притихшей темноте салона на Третьем транспортном еще только предположил, что сходит с ума, в руках немецкая кувалда с длинной пластиковой ручкой; седины нет; замах, шепот рассекаемого воздуха, и тишину взрывает оглушительный грохот, визг и скрежет раздираемого металла — молот ударил по капоту... С этого все началось?

Что-то неимоверно горькое тихонько постучало в сердце.

— Плевать! — яростно проговорил Лже-Дмитрий (всю жизнь прожил слизняком!). — Скоро все закончится.

Это правда. Скоро все закончится, в том числе и с Крысоловом. Их смущающей своей квазиинтимностью связи приходит конец, чего бы он сюда ни пронес.

Лже-Дмитрий открыл глаза вовремя, как раз чтобы увидеть, как лежащая на крыльце флейта легонько вздрогнула. Потом еще раз.

— Ну, вот. Пришла пора прощаться с детскими фетишами, — пробубнил он. И снова зябко поежился.

Тот конец флейты, куда совсем недавно дул Крысолов, вдруг поднялся и бессмысленно качнулся из стороны в сторону.

«Как голова слепого червя», — подумал Лже-Дмитрий.

Затем инструмент начал извиваться, словно действительно был живым существом,

(— Сам отдашь! Сам, — выдавил Лже-Дмитрий, даже не различив незнакомых интонаций в собственном голосе.)

хотя больше всего флейта сейчас походила на обрубленное щупальце. Теперь Лже-Дмитрий смотрел на нее, плотно сжав губы. Флейта не только конвульсивно извивалась, она удлиннялась. Флейта начала расти.

***

Миха-Лимонад достиг двери и остановился.

— Будда! — позвал он шепотом.

Молчание... Но... Миха различил его природу. Оно было другим. Не таящееся злобное молчание дома. А... как будто кто-то, беззащитный, боится поверить, боится, потому что очень долго ждал и обманывался в своих ожиданиях.

— Будда! — повторил Миха и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. И этого словно хватило, волна ужаса вдруг отпрянула, отшатнулась назад.

— Будда! Ты ждал все это время... Прости! Ждал, пока мы там все занимались собой! Прости... Пока мы самодовольно пытались забыть, хотя ничто не забывалось...

— Миха? — вдруг прервал его недоверчивый шепоток.

— Будда, — голос Михи дрогнул. — Да, Будда, — тихо подтвердил Миха-Лимонад, чувствуя, что здесь, в этом темном месте у него от нежности кружится голова.

— Нет, это не ты. Это дом. Меня опять обманывают.

— Послушай, это я, Плюша. Икс и Джонсон, мы... Я только должен понять, когда пора... когда я найду тебя...

— Дом... — но теперь это прозвучало не так твердо.

Миха знал, что у них совсем нет времени, и он отчаянно ждал, и эта темная тишина вокруг тоже ждала.

— Икс сказал, что я пойму, когда пора, — снова попытался Миха, — но только...

— Скажи что-нибудь, — вдруг потребовал детский голосок из-за двери.

— Что? — Миха смахнул слезинку.

— Что угодно. О чем знали только мы.

— Я... хорошо, — сразу согласился Миха.

Но что он ему скажет? Об их детских играх? Вряд ли. Он и сам их забыл. Об Одри Хепберн и летнем кинотеатре? Дом знает об этом. О прыжке? О том, как он научил Будду прыгать?

(летать?)

Но тогда в порту были собаки. Как на пляже, в большую волну, утонувшая девочка... Тем более! Но...

— Круг, Будда. Я забыл и думал, что его больше нет. Но... Я понял, для чего мы сохранили эти детские... выдумки. Амулеты могут собрать круг.

Молчание. Миха почувствовал, что ошибся. И хоть эта темная тишина вокруг вряд ли поняла про амулеты, дом знал о круге.

Молчание. Их драгоценное время убывает, тает, как песок.

Миха вдруг вспомнил кое-что. Об их прыжках. Но... не совсем. Ну конечно!

Миха рассмеялся и снова вытер слезы. И громко сказал:

— Икары недоделанные! Вот что!

Молчание. Мгновение, показавшееся Михе вечностью.

— Плюша, — прозвучало из-за двери. — Это ты!

— Я, Будда, — сказал Миха, чувствуя, что с тех самых пор, как они перестали быть мальчишками, он еще никогда не был так счастлив, как здесь, в этом темном месте. — Я, старый друг.

Ручка осторожно опустилась, и дверь стала медленно приоткрываться. У Михи замерло сердце. Он потянулся к образовавшемуся проему: сейчас он коснется руки Будды и уже больше никогда не отпустит...

***

Лже-Дмитрий наблюдал за метаморфозой флейты. Здесь, в этом месте, ничего определенного, сплошные метаморфозы.

Мучения флейты-малышки продолжались. Она изгибалась, удлиннясь и обрастая с одного конца, где было отверстие для губ Крысолова, чем-то тяжелым. Чем-то, отливающим тусклым металлом, тяжелым... очень напоминавшим головку молота.