Дети Робинзона Крузо

Бывало, они сразу кидались в объятья друг друга, еще в прихожей, не сдерживаясь, как юные любовники. Порой она кокетливо проскальзывала в дом, будто им требовался романтический ужин, только эта игривая заминка все равно оказывалась недолгой. Их разбросанные вещи отмечали любовный след, который редко вел в спальню: Дмитрий Олегович брал ее, как только волна становилась горячей, обжигающе горячей, в самых разных местах. Бывало, и в «помывочной». И его вовсе не беспокоило вполне возможное присутствие сексуальной соглядатой. Вовсе нет! Директор что-то смутно помнил о безмозглой белокурой шлюшке, которая утонула, а потом приходила к нему в «помывочной» (вроде бы из-за нее у директора в «тайном месте» зарождалась эта теплая волна), но его не волновали подобные мелочи. Пусть себе плещется! Тем более что они с Юленькой нигде не задерживались подолгу. В доме не осталось ни одного более-менее пригодного места, которое б они не отметили, не превратили в любовный тренажер. Когда волна становилась обжигающе горячей, кто-то юный, вечный, пробуждался в Дмитрии Олеговиче,

(шизофрения?)

выступал на поверхность, и сопротивляться ему было бесполезно. Юленька стонала, задыхалась и потом уже ревела, но ее страсть была как бумеранг, катализатор для набирающего силу директора, будто их питал тайный и могущественный подземный огонь. Волна заливала все вокруг, они превращались в ненасытных животных, самца и самку, они могли разнести мебель, разворотить дом, разворотить пространство. И тогда Дмитрий Олегович видел удивительные вещи. Друг Валенька никуда не уносил свою скрипку! Не существовало такого места, куда ее можно было бы унести. Стены квартиры истончались, просвечивали, и реальными оставались только они с Юленькой. Реальным оставалось лишь их соитие; всесильные тела уносили своих хозяев прочь от опостылевшей скуки, они неслись, летели (или падали!) над сухой безрадостной пустыней бытия. Дмитрий Олегович всегда знал о ее существовании (он видел ее багряные отблески в завистливо-восхищенных взглядах сначала антикварных знатоков-ценителей, затем и всей остальной шушеры), и об ирригационных каналах, по которым текли иссякающие человеческие соки. Скрипка Валеньки начинала вечную мелодию Брамса, и оказывалось, что их полет – это танец, потому что они здесь хозяева. Скрипка неистовствовала, перебивая их стоны; проскакивали какие-то невнятные персонажи (даже белокурая шлюшка из ванной), которых тоже коснулся всемогущий багрянец. Какой-то ненормальный мачо-партизан, которым на мгновение становился директор, помешанный на Интернете лейтенант ДПС (директору было все равно); Джим Моррисон и Билл Гейтс то оказывались друг другом, то упомянутыми персонажами, то многими другими. Были знакомые и незнакомцы; те, кто купил у него автомобили, и те, кто потом погиб в страшных катастрофах, но и это его не беспокоило, потому что вокруг была Страна чудес, где обретались все подлинные дэддрайверы и кинозвезды. Вернее, лишь начало, дверь в Страну чудес. Все они, мертвые и живые, были дэддрайверами, тенями, смутными проекциями – им еще только предстояло осуществиться. Потому что подлинная хозяйка, Снежная королева из детских страхов и грез, которой служили сейчас Дмитрий Олегович с Юленькой под огненную музыку друга Валеньки, была где-то здесь, в сияющей тайне. Она, неназываемая, творила внутри Тьмы, которая в сердце своем оказывалась ослепительней самого яркого света; она, способная к бесконечному рождению, сотворению, и была этой Матерью Тьмой – великой Тайной, спрятанной под пологом темноты, страшиться которой могли лишь неокрепшие души.

Но присутствовало во всем этом некое туманно-ощущаемое сопротивление полету.

(танцу?)

(падению?)

Было здесь, оказывается, и что-то еще, из-за чего в конце их полета-соития, мелодия всегда начинала сбиваться. Здесь присутствовало нечто другое, как отблески, кусочки синевы. И стоило на них сконцентрироваться, как синева словно вырастала. Дмитрий Олегович всегда в конце любовной страсти видел здесь, в безнадежной пустыне реального, эту сферу цвета утреннего моря. И в ней существовало, жило, пульсировало какое-то совсем иное обещание,

(это и есть ответственность Дмитрия Олеговича) и именно сей печальный, тревожно-волнующий факт все еще не давал ему стать подлинно свободным. Он выбрасывал его обратно, туда, где директор был хиреющим умирающим стариком. Но Мать Тьма простит. Она поможет.

Эта сфера синевы, стоило на ней сконцентрироваться, начинала как будто удаляться, сбивая мелодию,

(это и есть его ответственность) словно «Венгерскому танцу», мешая скрипке, начинала подпевать флейта. Дмитрий Олегович не понимал, что это значит (в принципе ему нравились звуки флейты) – почему во время свиданий с Юленькой подобное исполнение Брамса казалось ему непростительным кощунством.

(оно лишало его сил, лишало всемогущества)