Дети с улицы Мапу

Опять прошли сутки. Дождь перестал, небо прояснилось. Шмулик высушил промокшую одежду и отогрелся на солнце. Хлеб кончился. Прошлой ночью он попытался зайти в несколько домов в деревне и попросил поесть. Из одного дома вообще не отозвались. В другом приоткрылось окошко, высунулась рука и бросила черствый ломоть хлеба и несколько картошек. Окошко тут же закрылось, и Шмулик остался снаружи — подбирать из грязи скудное подаяние. «Так дальше нельзя, — решил он. — Надо искать работу и постоянное место».

Он решил отыскать Афанаса и поговорить с ним. Усталый, без еды и питья, бродил Шмулик целый день по лесу. Наконец, он услышал вдали мычание коровы.

Пошел на голос и вскоре заметил в кустах черную корову — ту самую, молоком которой его угощал пастух при первой встрече. Афанас сидел на пеньке и курил трубку. Шмулик подошел к нему и хотел, было, поздороваться, не язык его не поворачивался. С минуту молча смотрели друг на друга. Затем Афанас спросил:

— Ты все еще тут бродишь?

— Некуда мне идти.

— Отчего тебе не пойти в какую-нибудь деревню?

— Может, вы, дяденька, возьмете меня? — набрался Шмулик смелости. — Я не хочу даром хлеб есть. Я уже большой, умею работать.

Прищурившись, Афанас смерил его взглядом, будто оценивая.

— А что ты умеешь делать?

— Стадо могу пасти.

— Гм… да… верно, нужен мне пастух. И так уже запоздал с сенокосом. Да и жатва под носом.

— Хозяин, я буду пасти ваше стадо, а вы можете заняться хозяйством. Я многого не прошу — только ночлег да покушать. И ем я мало. Ломоть хлеба и немного картошки мне хватит. Да и хозяйке стану помогать: воду таскать, дрова рубить. Даже картошку чистить.

Старик с усмешкой посмотрел на него, пыхнул трубкой и сказал:

— Посмотрим. Приходи вечером во двор.

Так Шмулик поселился у Афанаса. Спал он в конюшне, каждое утро хозяйка будила его, вручала ему холщовую сумку с хлебом, сыром, а иногда с куском мяса или сала и отправляла на пастбище.

Иногда, когда доходили слухи, что немцы забирают у крестьян скот, Шмулик оставался в лесу на всю ночь. С помощью Афанаса он соорудил себе из ветвей шалаш и жил в нем. Коровы и овцы паслись себе или лежали на полянке, а Шмулик забирался в свой шалаш и погружался в раздумье.

Старуха Клава встретила Шмулика вначале недружелюбно. Но он быстро сумел завоевать ее расположение. Каждый раз, когда он видел, что она тащит тяжелую сумку или ведро, он забирал у нее груз. Носил ей воду из колодца и даже подметал дом и двор.

Возвращаясь из лесу, притаскивал с собой сухого хворосту для растопки. В конце концов старуха полюбила его за усердие и скромность и тоже начала заботиться о нем. Латала ему штаны, стирала рубаху, на воскресенье давала ему чистую одежду.

По субботам старик топил баню. Это было старое деревянное строение позади конюшни, на берегу ручья. В белорусских селах почти в каждом дворе была построена такая семейная баня. В тех деревнях, где избы стояли одна возле другой, а не были разбросаны хуторами, принято было каждую субботу топить баню в ином дворе и приглашать соседей к себе попариться. Были установленные часы для женщин и для мужчин. В бане установлена особого типа низенькая глиняная печь. Внизу в отверстии горели дрова, а сверху на печь накладывали булыжник, в баке грелась вода. Посреди бани ставили бочку с холодной водой. Вдоль стен устроены лесенкой длинные полки.

Любитель попариться время от времени набирает кружку воды и окатывает ею раскаленные булыжники на печи. Все помещение моментально наполняется паром. Растянувшись на полках, мужики хлещут себя по телу свежими березовыми вениками. В густом пару обнаженные фигуры кажутся привидениями. В бане душно, разгоряченные тела истекают потом. Время от времени кто-нибудь выскакивает наружу и погружает свое пышущее жаром тело в холодную воду ручья.

Банный день был праздником не только для детей, но и для взрослых. Десять — двенадцать человек собирались в одной бане, терли друг другу спины, до красноты хлестались вениками и постанывали от удовольствия:

— Ох… ох… ох… Вот так! Сильней хлещи, не бойся! Чтобы все хвори вышли!

В субботу Афанас затопил баню позвал Шмулика мыться.

— Идем, Васька, помоемся к воскресенью.

Но мальчик отпрянул и покраснел.

— Я потом, — пробормотал он, — не привык я на людях раздеваться.

Афанас глянул на него, усмехнулся, взял полотенце и потянул парнишку за рукав.

— Идем, не дури! Не старая дева ты, чтобы тела своего стесняться.

В бане старик живо, как молодой парень, разделся, плеснул воды на раскаленные булыжники и начал, посмеиваясь в усы, тереться мочалкой…

Шмулик медленно развязывал шнурки ботинок, и сердце его дрожало от страха.

— Что будет, когда хозяин узнает, что я еврей?

Вдруг Афанас подошел к нему, посмотрел ему в глаза и сказал:

— Не трусь, парень. Раздевайся живей. Знаю я, что ты еврей. Старого Афанаса не проведешь. Многое я на свете повидал, не один год имел дело с евреями. Не бойся, никому не скажу, даже старухе своей. Глянь, ни одного соседа не позвал я мыться. Мне все равно: еврей, русский, поляк… Все люди, все жить хотят.