Дети Шини (СИ)

Тогда я предложила помогать ему вместо Герасимова, но он категорически отказался, сначала ответив, что там опасно, потому что камни в стене всё время осыпаются и, того и гляди, могут упасть прямо на руки, но когда меня это не убедило, просто сказал, что там очень темно и жутко страшно. Против этого возразить было нечего.

Но когда Герасимов сначала стал жалобно звать маму, а после сбивающимся шепотом, едва разборчиво с настоящими слезами в голосе принялся ныть: "папочка, пожалуйста, я больше не буду. Не надо, не надо". Я не выдержала.

Встала, достала из аквариума совсем уже короткую свечку и решила уйти куда-нибудь далеко-далеко, лишь бы не слышать этих его стонов.

Но Амелин тут же нагнал меня в коридоре.

- Не нужно. Не жалей его, - заговорил он тихо и поспешно, точно мы опаздывали на урок и стояли за дверью класса. - Это очень неприятная жалость. Унизительная. Ему бы не понравилась.

От такого укора мне стало неловко. Как будто я сделала что-то стыдное.

- Всем нужно, чтобы их жалели.

- Не правда. Это заблуждение. На жалость напрашиваются только беспомощные и неполноценные. А Герасимов сильный. Ему не нужна жалость.

- Ерунда. Мне раньше тоже хотелось, чтоб меня кто-нибудь пожалел, только было некому.

- Ты не понимаешь. Путаешь. Тебе хотелось, чтобы кто-то выслушал, обнял, погладил по голове, утешил - всё это проявления сочувствия, а жалость - взгляд сверху вниз, моральная милостыня. Язва, которую ковыряют, чтобы посмотреть, как она гниет.

Его внезапный возбужденный и жаркий настрой показался мне более чем странным.

- Зачем ты всё усложняешь?

- Тебе просто повезло. Тебя никогда родители не били. Ты не можешь знать.

- Можно подумать, ты знаешь.

- Я знаю.

Иногда он напоминал мне ребенка, который вдруг вообразил себя взрослым.

- Для начала определись есть ли у тебя родители. Папы типа у тебя нет. Мама неизвестно где. Бабушка и дедушка жили долго и счастливо и умерли в один день. Ты живешь с сестрой - Милой. Разве не так? Тебе самому не надоело? У Герасимова - это жизнь, а у тебя сплошные фантазии и голые рассуждения.

- Это не фантазии, - он отчего-то сильно занервничал. Быстро заморгал, рот скривился, как от горечи. - Я тебе сейчас расскажу только для того, чтобы ты больше не говорила так обидно и несправедливо. Знаешь, почему у меня такая аллергия на спиртное? Потому что в тринадцать лет в меня влили бутылку водки, и это была моя третья несостоявшаяся смерть из шести.

- Неужели?

- Я уже рассказывал тебе, что Мила очень красивая, но неустроенная? Она постоянно находит себе каких-то моральных уродов, недоумков и бухающих беспредельщиков. И все они, как один, задерживающиеся в её жизни не дольше, чем на месяц, почему-то всегда считали своим долгом заняться моим воспитанием.

Уж не знаю, что со мной не так, но, как правило, это начиналось с упреков, что у меня такие волосы, что они не могут разобрать мальчик я или девочка, или что я слишком много улыбаюсь, или что опускаю глаза, когда разговариваю с ними, или наоборот "уставился". Да мало ли чего это могло быть.

Один всё время требовал, чтобы я мыл посуду, даже когда её не было, а другой, как увидел, что я мою чашку, тут же влепил подзатыльник, дескать, это бабское занятие.

Кому-то нужен был дневник, кому-то пресс и мышцы, кто-то заставлял клясться, что не курю, кто-то предлагал сам, один как-то дико взбесился, когда послал меня за сигаретами, а я не принес, потому что не продали.

А другой вылил за шиворот полную тарелку только сваренной каши, лишь за то, что вошел утром на кухню и плохо поздоровался, а я тогда вообще не мог разговаривать из-за ангины.

Бардак на столе, не выключил свет в коридоре, вошел в комнату без стука, оставил мокрый пол в ванной и куча чего ещё. Сложно было предугадать, к чему прицепится следующий её мужик, но я очень не хотел расстраивать Милу, поэтому старательно делал всё, что говорили.

Только чем больше я пытался быть послушным, тем это их больше бесило. - Голос Амелина заметно дрогнул, и он закашлялся. - Тогда они начинали говорить Миле, что она неправильно меня воспитывает и, что парня нужно растить мужиком, а не тряпкой.

И они воспитывали. По-всякому. Иногда промывкой мозгов, но в основном, лупили.

Их было много, отвратительных, тупых скотов. Чуть меньше, чем у меня шрамов на руках. Особенно семейные, те, у которых были свои дети, и которые не могли сделать это дома. А Мила сначала пыталась возражать, но она у меня податливая и слабохарактерная, поэтому сдалась легко и быстро, каждый раз надеясь, что один из этих баранов позовет её замуж.

Со временем это вошло уже в какую-то негласную норму, часть ритуала, особый аттракцион. Меня били резиновым шлангом, шваброй, шнуром от компа, лыжной палкой, железной вешалкой, ремнем, да всего и не вспомнить, но в основном, конечно руками. И если бы мне сейчас сказали, что за каждую порку, синяк или ожег, она брала деньги, то я бы не удивился.

Его взволнованное дыхание с усилием и хрипом вырывалось во мрак. Такое не могло быть ложью.