Дети Шини (СИ)

- Так вот, тому, который насильно напоил меня водкой, я, наверное, должен сейчас сказать "спасибо". Ведь, благодаря ему, тогда до меня впервые дошло, что это предел, край, за которым уже больше нет меня самого, лишь только жалкая забитая, рабски покорная тварь, убогая и ничтожная.

И я снова услышал голос того зарезанного мальчика, который умолял о спасении и мести. А ведь он-то был намного младше и слабее меня, но имел достоинство и сопротивлялся. Конечно, я был уже пьяный от водки и почти ничего не соображал, но это и к лучшему, потому что, ничуть не колеблясь, пошел на кухню, налил полную чашку уксуса и выплеснул в довольную красную рожу того гада.

Так что когда приехала неотложка, нас забирали обоих. Зато после этого дня, я понял, что ни одна сволочь больше не сделает мне ничего, если я сам не разрешу ему этого. И я чувствовал, что во мне скопилось столько злости и обиды, что я вполне способен продемонстрировать им результаты их же воспитания. Я был готов и хотел, и часто сам уже нарывался, а они все, в большинстве своём, такие тупорылые и серые, что покупались на любой прикол.

Но, ты знаешь, всё равно, что-то изменилось. Даже те, кто ходил к нам давно, стали вести куда сдержаннее. Не могу сказать, что всё закончилось, и когда Мила просила меня быть послушным, я слушался, но всегда знал, что делаю это из-за неё, что просто позволяю, просто делаю одолжение.

А потом, потом, - он задохнулся от желания сказать еще что-то, выговориться, но усилием воли притормозил. - В общем, я о том, что если человек терпит, то это не значит, что он жалкий.

- Господи, какой ужас! Сколько тебе было лет? Когда это началось?

- Не знаю, не помню. Не важно. И я не хочу это обсуждать.

Мне казалось, что после всех безумных событий последних дней, я уже не способна что-либо чувствовать и переживать, но я почувствовала.

Опустила свечку на пол и протянула к нему руку, он инстинктивно отшатнулся.

- Я же говорю, не нужно этого, только не вздумай меня жалеть. Я просто объяснял. Что не вру и всё такое. Просто, чтоб ты знала.

В его голосе слышалась какая-то внутренняя злость и страх, точно он разболтал нечто запретное, то, за чем последует неминуемая расплата.

- Это не жалость,- я всё равно схватила его за борт пальто, насильно обняла и уткнулась в плечо, - это сочувствие. Стой, пожалуйста, и не дергайся. Мне оно тоже нужно.

И он весь непроизвольно вздрогнул, напрягся, но послушно замер. Свеча нервно трепетала, распространяя вокруг себя густо приправленный нагретым воском аромат белой розы, мы стояли тихо, слегка покачиваясь, словно убаюкивая друг друга и грелись, лишь только в глубине коридоров то и дело раздавались неразборчивые выкрики Герасимова.

Но потом Амелин вдруг резко и неожиданно оттолкнул меня.

- Не делай больше так. Ведь я могу не устоять и поцелую тебя, а раз в голове у тебя один Якушин, тебе будет неприятно, ты меня ударишь, обидишься, убежишь, и не будешь разговаривать, а я не хочу, чтобы ты со мной не разговаривала.

Затем, сообразив, что вышло грубо, сам обнял меня, и мы снова просто стояли и слушали сдавленные вопли Герасимова.

- Я тоже хочу разбирать стену, - наконец сказала я.

- Я уже тебе говорил. Там слишком мало места, и стена эта постоянно осыпается, того и гляди опять завалит всё, что разобрал. Лучше дождемся, когда Герасимов проспится. Тогда мы с ним поменяемся.

- Можешь поменяться со мной.

- И ты готова ползать одна в узком зловещем черном тоннеле?

- Но здесь мне тоже плохо. Когда Герасимов кричит, аж сердце заходится, а когда молчит, и вовсе останавливается.

- Тогда думай о чем-нибудь приятном, например, о том, что с минуты на минуту сюда придет Якушин и спасет вас с Герасимовым. И увезет тебя домой на белой Газели, и вы будете жить долго и счастливо.

- Чудесная картина. А ты?

- А я останусь здесь. Жалкий и отчаявшийся, и вскрою себе вены грязным стеклом. Потому что там, в вашей прекрасной жизни для меня места не будет. И снова наступит привычная серость с новой, ещё большей болью. У тебя исполнение мечты, а у меня очередной ад.

И хотя говорил он это с шутливой интонацией, отголоски горечи уловить было несложно.

- Но тебе же уже семнадцать ты можешь уйти и жить, как тебе захочется. Ну, или, по крайней мере, как-то законно защитить себя.

- Глупенькая. Я же не про то.

И, быстро погладив меня по голове, он растворился в глубине коридора. А я осталась с малюсеньким догорающим кусочком свечи и спутанными страхом, голодом, вином и Амелиным мыслями.

Какая же я всё-таки была счастливая. У меня были и мама, и папа, которые до сих пор обожают друг друга, которые меня никогда не били, не заставляли учиться, не орали на меня и не унижали. Но я всегда думала, что являюсь чуть ли не самым обиженным ребенком на свете, оттого что им важнее друзья и работа, но выходит, что это сущие мелочи, пустяки, в сравнении с тем, как приходится жить другим.

Смогла ли бы я остаться человеком, окажись я в тех же условиях, что и Амелин? Да я бы наверняка уже кого-нибудь убила. А может, даже и себя.