Дети Шини

Февраль только начался. Город размеренно жил в своём неспешном зимнем ритме, зябко кутался в шубы и пуховики, звонко переливался отдаленным колокольным звоном, бухал глухими басами из проносившихся мимо автомобилей, неторопливо скреб лопатами, ворковал пригревшимися на люках голубями, бросался белыми соляными брызгами из-под колес, плыл по сизому небу молочно-белыми клубами пара из огромной трубы теплоцентрали, размывался тусклым оранжевым свечением уже зажигающихся уличных фонарей.

Живой и настоящий. Такой же живой и реальный, как и я в своих потертых сапогах и ключами в руке. Не оставшаяся в том подвале, не съеденная волком, не растворившаяся среди псковских дорог, а смотрящая под ноги и на небо, чувствующая промозглое дыхание февраля, слышащая голоса города, разделяющая эту жизнь вместе со всем миром вокруг.

Ведь, если бы меня не стало, то и мира тоже не стало, и не стало того фонаря и высотки, и клубов пара, и людей тоже не стало бы, и мамы с папой, и ребят.

Но раз я вижу этот мутный свет уходящего дня, значит, я существую, значит, я есть.

Пусть и такая, какая есть, обычная и несовершенная, как и зима, как и этот город, как и затянутое небо над головой. Но это просто жизнь, а значит, нужно всего лишь набраться терпения, ведь очень скоро всё изменится.

И на завтра обязательно наступит новое утро, а за ним другое, а потом уже и весна, потому что она не может не наступить, и небо прояснится, и город весело заблестит чистыми витринами и мытым асфальтом. И станет тепло, и распустятся листья, и я переобуюсь в босоножки, и всё обязательно будет хорошо.

В кафе было немноголюдно. Приятно пахло ванилью, кофе и свежей выпечкой, девушка в коричневом фартуке, стоявшая на дверях, приветливо поздоровалась со мной. И я тут же услышала громкий голос и смех Петрова.

— Привет, — я подошла к их столику.

Петров сиял. Он был в светлой рубашке и горчичном пиджаке, я уже отвыкла видеть его в чем-то кроме голубой толстовки. А тут он весь такой розовенький, чистенький, постриженный, на левой руке Настины фенечки. Когда он меня увидел, всё его лицо озарилось неподдельной радостью.

И Настя тоже засветилась. Она так сильно изменилась с момента нашего побега, я это и в Капищено замечала, но после того, как мы не виделись несколько дней, особенно бросалось в глаза. От зашуганности не осталось и следа, щёки приобрели естественный розовый цвет, глаза горели.

Перед ней стояла огромная чашка с шоколадом, и этот дразнящий аромат окутывал их всех троих.

Герасимов ел мороженое, и когда я подошла, медленно, немного исподлобья посмотрел, продолжая нести ложку с мороженым ко рту, а сообразив, что это я, так удивился, что ложку в итоге не донес, бросил обратно в креманку, вскочил и принялся обниматься.

Огромный здоровый Герасимов, чуть не задушил меня от радости. И если бы кто-нибудь до Нового Года сказал мне, что я так к нему привяжусь, то я бы презрительно рассмеялась тому в лицо. А тут, никак не могла наглядеться.

Петров тоже мигом вскочил, кинулся к нам, задел столик и расплескал Настин шоколад, но она даже слова ему не сказала, только крепко схватила меня за руку и настойчиво усадила рядом с собой.

— Тонечка, ты не представляешь, как мы волновались, ужасно волновались, но я всё равно не верила, что с вами могло что-то случиться.

И от умиления принялась расцеловывать меня.

— Это хорошо, — засмеялась я, потому что она очень щекотно это делала. — Согласно твоей логике, раз ты за меня волновалась, то значит любишь.

— Конечно, люблю, — она обхватила меня за шею и крепко прижалась щекой к моей. Глубоко вздохнула. — Вот бы ещё Марков нашелся.

— Нам тут Герасимов наотрез отказывается рассказывать, чем вы там три дня без еды и света в подвале занимались, — пожаловался Петров. — Может, ты расскажешь? Мы же, ей богу, перепугались до жути все.

— А ничем не занимались, — при воспоминании о подвале по спине пробежал неприятный холодок. — Шизели и подыхали понемногу. Это неинтересно. Кино бы снять не получилось. Бытовуха и скукота. Никаких тебе приключений. Ни призраков, ни снеговиков. Но зато натуральных эмоций, хоть отбавляй.

— Ты знаешь, да? — Петров стыдливо поморщился.

— Да, — сказал Герасимов. — Знаем, какие вы с Сёминой гнусные личности.

— Ну, ладно, честно, извините меня, но я ничего плохого не хотел — это же фактически игра была, — засуетился Петров, теребя фенечку.

— Люди, как объект искусства, значит? — недобро поинтересовалась я.

— За такое морду бьют, — высказался Герасимов. — Ты вот, реально понимаешь, что если бы мы тебя там застукали, то я бы тебя там собственными руками закопал?

— Конечно, поэтому не меньше вашего боялся. Боялся, что застукаете. Но искусство требует жертв.

— Таких, как Амелин, которого спустили с лестницы и в подвале из-за тебя заперли? И который, как честный дурак, считал тебя другом и поэтому не сдал. А когда его закрывали там, у тебя даже смелости не хватило сознаться, — я начала заводиться.

Петров виновато потупился.

— Но я же его выпустил.

— А то, что мансарда загорелась — это тоже игра? Где вообще граница у твоих игр?