Дети света

После чтения кафизмы и заупокойных молитв Петр подошел к подсвечнику и зажег новую свечу. Потом вышел в притвор к баку со святой водой. Жадно выпил полную кружку и вернулся ко гробу. В храме он был один. Снова подошел ко гробу, задумчиво поправил красные гвоздики и огромные розы, разложенные по савану от ног до скрещенных костлявых рук. Поднял глаза на лицо Иннокентия. Оно изменилось.

… Однажды в монастыре благочинная рассказала ему, что иной раз происходит во время чтения заупокойной Псалтири. Тогда он только выслушал дивные истории и принял к сведению. Но вот сейчас убедился воочию.

Лицо Иннокентия разгладилось, губы слегка порозовели и… улыбались. Так он улыбался при жизни, мягко и застенчиво, как бы извиняясь.

Входная дверь открылась. Сейчас кто-то войдет сменить его. Петр наклонился к венчику на лбу и приложился к нему губами. Непроизвольно вдохнул. Еще одно открытие: исчез запах формалина. Несколько раз вдохнул воздух. Нет, пахло только цветами и медовым свечным воском.

Вошел Родион с мужчинами. Один походил на Иннокентия. Другой, одетый почему-то в белый костюм, едва сдерживал слезы. Петр рассказал, что случилось. Втроем теперь заработали они ноздрями и неотрывно смотрели на просветлевшее лицо покойника.

– Да, – сказал Родион, – этот человек, кажется, обрел покой.

– Не кажется, а точно. Ты видишь его благодарную улыбку?

– Да, Кеша так улыбался при жизни.

Вот тут господина в светлом костюме и прорвало:

– Не успел! Кеша, прости меня, – он говорил необычно громко для храма, с легким акцентом, не скрывая льющихся слез. – Вы понимаете, он меня вытащил из Канады. Я там чуть было не повесился от тоски. А он часами по телефону рассказывал мне о своей новой жизни. Высылал книги, видео-кассеты, музыкальные записи. Я ведь ехал туда стать плейбоем, а сам с трудом устроился токарем второго разряда. Друзьями мне стали негры и латиносы. Я так по России тосковал, так сердце болело! По ночам все эта церковь снилась. Она моя и Кешина, она родная. И другого мне ничего больше не надо. Это он меня на родину вернул.

По дороге из храма Петр поставил себе задачу: «Стану молиться за упокой Иисусовой молитвой. А в конце каждого десятка буду просить показать его участь Там. Да, вот эдак, тупо и непрестанно».

Он просыпался утром, продирал глаза и бубнил: «Господи, Иисусе Христе, упокой раба Твоего Иннокентия». Чистил зубы, принимал душ, завтракал и снова бубнил. На утреннем правиле после каждой молитвы вставлял «…упокой раба Твоего…» И через каждые десять повторов просил: «Господи, покажи мне брата моего Иннокентия».

На девятый день Петр заказал панихиду. На вечерней долго стоял у канунника и, непрестанно молясь, смотрел, как сгорает его толстая восковая свеча. И ничего… Тогда он вышел из храма и щедро раздал милостыню. Ничего… Тенью пролетела обида, но он вовремя успел ее остановить. Трижды прочел покаянный 50-й псалом, и успокоился.

До сорокового дня каждый день читал он кафизму. И непрестанно твердил Иисусову заупокойную молитву. Иногда в суете забывал, но приходило напоминание, и снова: «…упокой раба Твоего…»

И вот сороковой день. Субботняя литургия. Панихида. Милостыня.

На поминках к нему подошла девочка и без всякого предисловия сказала: «Я Оля из сорок второй квартиры. Меня дядя Иннокентий в храм водил. Я сегодня ночью видела дядю Иннокентия. Он в белой одежде летел над морем огня. Его под ручки держали ангелы. Он был спокойным и даже мне улыбнулся». И ушла. Вот сказала – и ушла.

Молитва. Ночь. Ничего…

Потом были сорок первый день, сорок второй…

И вот, когда Петр уж совсем успокоился. Когда исповедался в дерзости на молитве… Когда перед сном от сильной усталости вместо обычного правила «на сон грядущим» едва осилил сокращенное Серафимовское правило для трудящихся монахов… Когда провалился в глубокий вязкий сон…

Вдруг среди ночи проснулся и вышел на балкон. Здесь было так светло, будто горела яркая лампа дневного света. Ослепнув, Петр отвел глаза и проморгался. Метнул взгляд на сизое небо в светло-серых облаках, на мелкие, как пыль, звезды. Когда ослепление прошло, он снова посмотрел на свет в дальнем конце балкона. Там стоял Иннокентий в белой рубахе до пят и мягко, смущенно улыбался.

– Ты был настойчив в своей молитве, и вот я здесь. Благодарю тебя за поминовение, брат.

– Как ты? Где ты? Как там? – шептал Петр, как безумный.

– Меня спасла моя болезнь и ваши молитвы, – пропел Иннокентий красивым баритоном. – Здесь так хорошо, так красиво! Ты не представляешь, как здесь светло и ароматно!

– А как отец, мать?

– Мы вместе. У нас здесь просторный дом. Вокруг сад. Помнишь, как мы с тобой представляли райский сад?

– Это когда были в Дивеево? После молитвы на Канавке?

– Да. Здесь такие красивые сады… Здесь все светится, звучит и благоухает. Нет, это невозможно представить живущему на земле. Прости… А ведь это даже не Царство Небесное, мы находимся в преддверии рая.

– Ты проходил мытарства?

– Да, – потупил он взгляд.

– Страшно?

– Когда за тебя молятся, когда рядом Ангел – нет. Но один вид этих… нечистых… гнусен. Умоляю, Петр, скажи всем, кому сможешь, чтобы спасались. Все остальное пыль и прах. Главное – это спасение души.

– Скажи, Кеша, страшно умирать?

– Нет. Это как потерять сознание. Раз – и душа свободна. А потом она стремится к Спасителю. О, как она тянется к Создателю своему! Помнишь плач старца Силуана? Как он описывал, так и стремится душа ко Христу – ненасытно, радостно, жадно. Здесь понимаешь, насколько все во вселенной живет Спасителем. Он – такая любовь, такой свет!..