Дети света

Симфония чувств, жившая в мелодиях низкого голоса, наполняла пространство. Петр замер и слушал, казалось, всем телом. Поэтесса не просто читала, не только переносила слушателя в свой богатый мир, но делала его соучастником великих событий. Радостное удивление захватило и не отпускало. И мысли жили своей особой жизнью, они проникали в дивные глубины, откуда, наверное, рождается нечто великое. …То был «Реквием».

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

По бледной щеке поэтессы влажно протянулась полоса от глаз к верхней губе. Сейчас она стала скорбящей матерью, «плакальщицей дней погибших, тлеющей на медленном огне».

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мной

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеной.

— Отчего же Вы не уехали тогда, как все, Анна Андреевна? — громким шепотом спросила женщина в очках.

Анна Андреевна повела плечом. Даже ее задумчивое молчание несло симфонию переживаний. Что я могу сказать больше того, что написала на бумаге? В ответ снова прозвучали стихи:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

— Но Вас же звали, и Вы сами оправдывали отъезжающих, ссылаясь на бегство Святого семейства в Египет и Лота из горящего Содома. В конце концов, там Вас ждала любовь.

Пусть влюбленных страсти душат,

Требуя ответа,

Мы же, милый, только души

у предела света.

Тут из затемненного угла комнаты выступил статный красавец в сюртуке. Это был Гумилев. Среди женщин прошелестело протяжное «а-а-а-х-х». Анна Андреевна порывисто встала и, опустив глаза, тихо произнесла:

— Прости меня, Коля, за то, что не сумела уберечь наш брак.

— Нет, Аня, я ни о чем не жалею, — с нежностью ответил Николай Сергеевич. — Ты научила меня верить в Бога и любить Россию. А за это и умереть не страшно.

Он поцеловал ее онемевшую руку, по-военному кивнул окружающим и вышел. В полной тишине она оглядела гостей. Все ловили каждое ее слово.

— Поверьте, я бы ушла в монастырь,  — призналась она, — это единственное, что мне сейчас нужно. Если бы это было возможно.

— Видно, не зря Сталин называл Вас монахиней.

Ахматова вернулась в свое кресло и невидящим взглядом посмотрела в окно.

— Глубокое религиозное чувство Ахматовой всегда как-то ускользало от взгляда исследователей, — прошептала моя соседка, похожая на жену Пушкина, — тогда как оно стало спасением поэта на многие годы. Еще в безмятежном 1912 году она написала о своих испытаниях:

Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?

Или Ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас?

Анна Андреевна устало вздохнула:

— Хоть бы Бродский приехал и опять прочел мне «Гимн народу».

— Да вон он, идет. Легок на помине, — кивнула женщина в очках за окно, где по дороге в мятых джинсах и старом свитере шел рыжий парень лет тридцати. Его голубые глаза смотрели вверх. Он блаженно улыбался и что-то шептал. — Пока он будет идти, — а это может быть надолго — расскажу кое-что.

Вернувшись из ссылки, Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Я поговорила со своим шефом, позвонила Иосифу: «Приходи завтра на смотрины. Приоденься, побрейся и прояви геологический энтузиазм». Бродский явился обросший трехдневной щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках. И между ними произошел такой примерно разговор:

— Ваша приятельница утверждает, что вы увлечены геологией, рветесь в поле и будете незаменимым работником.

— Могу себе представить.

— В этом году у нас три экспедиции: Кольский, Магадан и Средняя Азия. А что вам больше нравится — картирование или поиски полезных ископаемых?

— Абсолютно без разницы.

— Позвольте спросить, а что-нибудь вообще вас в жизни интересует?

— Разумеется, очень даже! Больше всего на свете меня интересует метафизическая сущность поэзии. Понимаете, поэзия — это высшая форма существования языка. В идеале — это отрицание языком своей массы и законов тяготения; устремление языка вверх, к тому началу, в котором было Слово. Видите ли, все эти терцины, секстины, децины — всего лишь  многократно повторяемая разработка последовавшего за начальным Словом эха.

Иван Егорыч привстал с кресла и поманил меня рукой:

— Будьте добры, проводите вашего товарища до лифта.

Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я оглянулась. Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.

Гости засмеялись. Кто-то даже захлопал. Ободренная успехом, женщина продолжила: