Дети света

— Однажды Бродский с другом во дворе нашего института играли в пинг-понг. Я спускалась по лестнице на обеденный перерыв. Вдруг слышу крик: «Человек испытывает страх смерти потому, что он отчужден от Бога, — вопил Иосиф, стуча по столу. — Это результат нашей раздельности, покинутости и тотального одиночества. Неужели ты не можешь понять такую элементарную вещь?»

А что Броский не такой, как мы, а из «другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, приезжавший из деревни Сковятино Вологодской области. Однажды Бродский принес новые стихи. Дядя Гриша стоял в дверях и от приглашения войти в комнату и сесть категорически отказался. Так и простоял неподвижно часа два, «прислоняясь к дверному косяку». Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом:

Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,

Потому что не жизнь, а другая какая-то боль

Приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна;

Лишь вершины во тьме непрестанно шумят,

Словно маятник сна.

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Я стала невольно следить за ним. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы и в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук.

Значит, зря мы просили прощенья

У своих мертвецов.

Значит, нет для зимы возвращенья.

Остается одно:

По земле проходить безтревожно.

А наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи. «Я в стихах не разбираюсь, с четырьмя-то классами образования. Да и не в стихах дело, — сказал дядя Гриша, — а вот мысли… Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому за всю жизнь-то в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога он верует?» — «Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала». — «Нет не простой он человек… А в Бога верить должен. Потому что Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил и задание дал людям рассказывать. Только бы он с пути не сошел».

Кстати, о народе! Многие его друзья, — встряхнула головой дама, — оценили «Гимн народу», как попытку заигрывания с властью.

— Мне он тоже прочел, — строго и отчетливо произнесла Ахматова. — Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорит Достоевский в «Мертвом доме»: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Федор Михайлович. На этом погиб мой сын. Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком. Да просветит его Господь! Бедный мой Левушка.

В комнату стремительно вошел Бродский. Видимо, он привел себя в порядок где-нибудь в соседней комнате, потому что перед гостями предстал солидный господин с огромным лбом в профессорском твидовом пиджаке и светлых вельветовых брюках.

— Иосиф, прочтите нам «Гимн», — попросила его Ахматова.

Бродский сверкнул стеклами круглых очков и напевно загудел:

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зерна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти…

… Припадаю к народу, припадаю к великой реке

пью великую речь, растворяюсь в ее языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

Ахматова одобрительно по-матерински улыбнулась ему и сказала в пространство:

— Сейчас Москву пробил Бродский. Его вознесет большая волна… Ну что ж, он по крайней мере заслужил это больше, чем другие. Безусловно.

Бродский широко жестикулировал и говорил:

— Мы шли к Анне Андреевне, потому что она наши души приводила в движенье… конечно же, мы толковали о литературе… но оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем сознании всплывает одна строчка из того самого «Шиповника»: «Ты не знаешь, что тебе простили…» Это сказано именно голосом души — ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта… адресована всему миру, она — ответ души на существование. Примерно этому… мы у нее и учились.

В Комарове в непосредственной близости от нее были дачи многих писателей и других литературных деятелей, которые травили ее после Ждановского постановления со страшной силой. И, гуляя по улице и встречая их, она с ними раскланивалась. И если она могла простить, то кто я, чтобы не простить? Да? Это, может быть, то, чему нас лучше всего научили в этой жизни, - прощать.

Тут заговорил загадочный господин в смокинге. Моя соседка шепнула мне: «Это сэр Исайя Берлин» — «Тот самый «шпион», с которым, по словам Сталина, встречалась «монахиня»?» — «Да! Тс-с-с.»

— Встреча с Ахматовой изменила мою жизнь. Этот вечер, огромный… Поэтесса, ее стихи… От существования, от страданий, личности ее… Вся комбинация невероятной искренности и ума и этой царственности. Во всем этом было что-то уникальное.