Дети света

Ответа не последовало. Оля вошла, прикрыла за собой дверь, на цыпочках прошла по коридору, заглядывая в комнаты. В самой дальней она с трудом в темноте разглядела сидящего мужчину. Перед ним горел огонек лампады. Не включая света, она подошла к мужчине и тронула его за плечо. Тот медленно повернул голову и удивленно взглянул на незнакомую худенькую девочку в розовом дождевике.

— Ты кто, милое дитя?

— Я Оля, ваша соседка из сорок второй квартиры. — Ее светло-карие глаза смотрели прямо ему в лицо. «Необычная девочка», — подумал он про себя, вслух же произнес:

— Очень приятно. А я Иннокентий. Как ты здесь очутилась?

— У вас дверь открыта.

— Да, действительно… я совсем о ней забыл. Мне, Оленька, было очень больно.

— Где? — подалась она к больному.

— Вот здесь, — приподнял он руку, прижатую к солнечному сплетению.

Девочка медленно протянула свою ладошку и коснулась колючего свитера. Ей показалось, что теплый уголек оттуда, где сердце, по ее руке скатился и запрыгнул мужчине под свитер. Затем отняла руку, оглянулась на иконы и спросила:

— Дядя Иннокентий, а вы не сводите меня в белый собор? Там все дети со взрослыми.

— Конечно, конечно. Если хочешь, пойдем в ближайшее воскресенье.

— Хочу, очень хочу, — кивнула она. Потом вздохнула: — Спасибо, мне нужно идти.

Она последний раз оглядела стены, увешанные иконами, повернулась и вышла. Иннокентий услышал мягкий щелчок дверного замка. Боль прошла, из солнечного сплетения по телу разливалось приятное тепло.

— Господи, благодарю. Ты услышал меня и послал ко мне Своего Ангела. Я узнал его.

Как не превратиться в корову

Кажется, этот дивный вечер я проведу в хорошей компании, подумал Петр Андреевич. Никто сегодня не помешает мне принять дорогих гостей. Да и ночь вся впереди — общайся — не хочу. Хоть до утренней зари.

Он вразвалку шел по сосновому перелеску от платформы к даче. Перед ним деревенский мальчуган в джинсах и ковбойке щелкал длинным бичом с лихой бахромой. Упитанная корова, плавно покачивая тугим выменем, семенила в сторону деревни. И все время оглядывалась. Петр ловил на себе любопытные взгляды ее безумных дивных очей и пытался понять, почему этим парнокопытным достались самые большие глаза. Ведь, если глаза — это зеркало души, то выходит, что у этих рогатых-хвостатых душа наиболее вместительная. Что-то не верится. Или афоризм неточен, или зрительные органы ― всего-то органы чувств. Или… эти с виду туповатые, но крайне полезные, животинки носят на своих симпатичных мордах неразгаданную тайну. «Глубокие» размышления пришлось прервать: сандалий путника угодил в свежую парящую лепешку. Он сосредоточенно елозил подошвой по островку сухой травы. А буренка с рыжей звездой во лбу ехидно наблюдала за обгаженным ею царем животного мира.

На столе гостиной лежала записка: «П. А.! Все, что найдете в холодильнике, можно кушать — свежее. Не скучайте. Успеха в творческом труде!» Да, вздохнул «Пэ-А», успех мне бы не помешал. Спасибо. Он зажег лампаду, шепотом испросил благословения. Соорудил несколько бутербродов, заварил чаю и накрыл чайник розовощекой купчихой — куклой-термосом. Вынул из дорожной сумки стопку книг с закладками и в предчувствии пиршества разложил вокруг. Вот уж я сегодня-то попотчуюсь, вот уж досыта, заурчал он, потирая руки.

Ну, дорогие мои, помогите мне. Он открыл книгу, будто дверь, и откуда-то из таинственных глубин стали выходить люди с удивительными судьбами. Они оживали, обступали его, рассаживались в кресла, завязывали между собой беседы. На длинном столе пыхтел начищенный двухведерный самовар, высились горки пирожков и плюшек. Из распахнутого окна в просторную комнату тихо прошелестела белая ночь. Яркие солнечные пятна, заляпавшие стены золотистой охрой, бледнели, таяли, наполняя воздух топленым молоком тумана. Вечер плавно перетекал в ночь, ночь — в прошлое, прошлое — в вечность.

Центр компании заняла, конечно, Анна Ахматова. Но не та величественная матрона, которой она стала под старость, — нет. В ажурном кресле восседала хрупкая молодая женщина в синем платье до пят, с белым оренбургским платком по плечам, царственно-прямой спиной и длинной белой шеей. Знаменитая горбинка тонкого носа была едва заметна. Выразительные губы трогала то легкая ирония, то материнская улыбка, то едва заметное удивление. Пронзительные глаза ежесекундно менялись: то золотисто искрились, распахиваясь настежь; то темнели, прячась в густой сени ресниц. Тонкие запястья покоились на округлых подлокотниках. Изредка руки вспархивали в изящном жесте, и тогда на длинных пальцах поблескивали камень фамильного перстня и кольца. Когда она читала стихи, все замирало.

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей, —

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезой горячею

Новогодний лед прожигать.