Дети света

Когда в 60-е годы оживился интерес к Тому Элиоту, Ахматова заговорила о нем за несколько дней до его смерти. В «Четырех Кварталах» она отметила строчки:

Единственная мудрость, достижения которой мы можем чаять,

Это мудрость смирения: смирение — бесконечно.

Часто она повторяла: «Смирение бесконечно» (в оригинале по-английски «Humility is endless»).

— У Иосифа, — сказала «Пушкинская» женщина, — высшей похвалой было назвать человека смиренным, нетребовательным к жизни — он употреблял английское «humility». У него к этому было весьма активное отношение — он и сам хотел быть смиренным, и в других ценил смирение.

— …Насчет смиренности… — кивнул большой головой сэр Исайя, — это от Ахматовой, оттуда пошло, может быть. Смиренность, конечно, большая добродетель.

Заговорил Петр Вайль, американский друг Бродского:

— Пушкинской «Историей села Горюхина» Бродский восхищался безудержно. С особым наслаждением Бродский повторял первые слова «Горюхина»: «Если Бог пошлет мне читателей…» — говоря, что такому писательскому смирению надо учиться всем. «Тот случай, когда досадно, что фраза уже написана?» — спросил я, и Иосиф, засмеявшись, ответил: «Да, я бы не против».

Надо сказать, что в широком смысле он всегда и начинал с такой фразы. Английское понятие understatement присутствовало в его авторском сознании: «преуменьшение», «неакцентирование», «сдержанность». Это проявлялось и в непременном «стишки» по отношению к своим стихам, и в полном отсутствии всякой прочей самопатетики.

Тут вступил еще один американский друг Бродского — Лев Лосев:

— В интервью Майклу Скаммелю на вопрос: «Как на вашу работу повлияли суд и заключение?» Бродский сказал: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее, по-моему, время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».

Ссылку на север Бродский вспоминал как счастливый период: «Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение!»

По поводу суда и ссылки Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему».

После получения премии для гениев Макартура нью-йоркский журналист в телеинтервью просил Иосифа рассказать о его пребывании в тюремной психиатрической больнице. Тот сказал примерно следующее: «Ничего страшного в советских психушках нет, во всяком случае, в той, где я сидел. Кормили прилично, с тюрьмой не сравнить. Можно было и книжки читать и радио слушать. Народ кругом интересный, особенно психи…»

А вот что он сказал о тюрьме: «Тюрьма ─ ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени».

«Пушкинская» женщина рассказала:

— В конце 1971 года Леонид Ильич принял историческое решение — обменять евреев на зерно. Весной следующего года Бродскому последовал вызов в КГБ с предложением выметаться, что застало его врасплох. Он испытывал страх оказаться без постоянной питательной среды русского языка: «Знаете, когда ты слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только этот язык, который ты увез с собой, потому что поэт не может жить без языковой среды…»

Первые три года его западной жизни прошли почти в тотальном одиночестве: «…я в высшей степени сам по себе, и, в конце концов, мне это даже нравится, — когда некому слово сказать, опричь стенки».

После отъезда на запад Бродский говорил: «Там, в России, были одни причины, а здесь одни лишь следствия».

После получения «Нобелевки» щедрость Бродского и его готовность помочь сделалась притчей во языцех. Его бесконечно засыпали, помимо денежных просьб, просьбами устроить грант, написать куда-нибудь рекомендацию или предисловие-послесловие к книжке, предварить литературное выступление, устроить семестр в университет. Одному он купил машину, другому костюм или дубленку, третьему заплатил за обучение дочери или сына в платном университете в Москве. Кого-то он прикармливал, кого-то устраивал, кто-то у него жил. В том числе и не очень близкие люди.

— Лояльность была исключительной чертой Бродского, — добавил Лев Лосев. — Нужно было как-то уж особенно оскорбить его предательством или мелкотравчатостью, чтобы он разлюбил, раздружился…

Встал и энергично замахал руками Джон Копер, студент Амхерстского колледжа.

— На занятиях мы читали «Рифму» Баратынского:

Он знал, кто Он; он ведать мог,

Какой могучий правит Бог

Его торжественным глаголом,