Дети Ванюхина

Первую пару часов они с братом слушали музыку, которая нравилась Максу, но выяснилось, что Айван почти ничего об этом не знает и разбирается весьма слабо. Но зато с удовольствием слушает какого-то Вивальди, а особенно торчит от русского композитора по фамилии Шнитке, который живет в Германии и пишет нелюдскую музыку. Про музыку такого русского, уже в свою очередь, почти ничего не знал Макс, но кое-что все же слышал — например, что это полное говно, которое торкнуть способно только обкуренного, а так — пис оф ш-ш-ит.

В общем, русско-английское общение их продолжалось часов до трех, когда обоим захотелось есть. И к этому моменту, как раз по пути на кухню, Макс вспомнил про разговор, который провел с ним накануне Дмитрий Валентинович, папин соратник. Об этом и поведал брату. Айван отставил в сторону банку с колой и задумался.

— Это очень интересно, то, что ты мне рассказал, — сказал он, пребывая в состоянии задумчивости. — Это открывает новые возможности в разработке теории хаоса на собственном испытательном полигоне.

— Кого? — не понял Макс. — Какие испытания?

— Не важно, — отмахнулся брат, — главное, что это абсолютно уникальный шанс подкрепить теорию и проверить, как она соотносится с реальностью. Особенно в такой нестабильной сфере. Другими путями так близко к этому не подберешься, только эмпирически. — У него загорелись глаза. — Макс, ты не должен ничего подписывать, пока я не исследую первичную матрицу, о’кей?

Макс, пребывающий в легком шоке от услышанного, пожал плечами и согласился:

— Ну ладно, если ты хочешь, о’кей, не подпишу.

Милочка приехала на Плющиху, как и собиралась, после того как помогла маме Поле вымыться с помощью двух тазов. Но даже и на этот раз Полина Ивановна не пожалела, что годами отказывалась от Шуркиных благодеяний — сколько раз тот предлагал матери перебраться где получше: ну не хочешь в Москву, говорил, давай в Пушкине квартиру куплю, жить будешь, как все нормальные люди, как белые, с водой горячей, унитазом и японской микроволновкой. А хочешь, говорил, дом перестрою, все коммуникации мастера протянут, кроме газа, — здесь ветки нет для отпайки. Нет, отвечала, не надо этого ничего, не люблю, говорила, с курами хочу и керосином, запах этот люблю, еще со времен бабкиных люблю, матери моей, твоей бабы Веры-покойницы, когда в сенях картохи жарятся на натуральном сале, не на электричестве чтоб даже, а на живом огне, на керосиновых фитилях, без вреда и обмана.

Раньше мать ходила в баню, по субботам, вместе с пушкинской своей товаркой, бабой Пашей Бучкиной. Теперь же такое неблизкое путешествие, учитывая нестабильное состояние ее, могло обернуться любой неожиданностью, да и сама Полина Ивановна понимала, что теперь это роскошь. Плакала она в последние дни меньше: выплакала, наверное, из себя все до остатка. Но настроения тоже не прибавлялось. Очень переживала за Нину, хотя поверить не могла, что с ней будет худо, верила в Ниночкино природное равновесие и душевный покой. За Милочку она теперь переживала меньше, страсти пагубной ее не улавливала вроде, но некоторое волнение оставалось все же, как будто кто-то подсказывал ей изнутри, что не все с дочкой ладно. А что — не все, хорошо понять не получалось, старость мешала докопаться и мысли о всяком другом.

Приехать пришлось без звонка — так и так, ей надо было в тот район, в Малый Власьевский: комплект ключей еще оставался — не успела тогда в сарае Шурику в морду его швырнуть наглую, раньше долбануть по башке получилось в отместку за ублюдка по Михеичевой линии. Или за выродка.

Охрана позвонила снизу, когда братья приканчивали очередной запас из холодильника.

— Понимаешь, Макс, — говорил дожевывая Айван, — ситуация, с которой мы столкнулись, — типичнейшее проявление бифуркации, если рассматривать траекторию событий в последовательности совершения и наложить на их временную характеристику. Это я уже о проявлении фамильных и родственных противоречий, и, скорее всего, избежать этого было бы довольно трудно. Думаю, старик Гёдель со мною согласился бы.

Как на это реагировать, Макс не знал даже приблизительно. Одно понимал точно: сумасшедшим брат его не был. В любом случае звонок снизу позволил ему по возможности сохранить лицо, потому что отвечать ничего не пришлось.

Это была Милочка. Она влетела в квартиру и повисла на племяннике, обцеловывая ему щеки.

— Мил, ты чего? — отодвинул ее Макс. — Чего, говорю, не позвонила?

Этот вопрос был уже лишним, потому что за это время они успели перейти в кухню, где Милочка с отомкнутым на полуслове ртом и осталась. Справа от нее, перепачканный ее помадой, находился родственник, Максюлик, а напротив, за огромным кухонным столом, сидел ее же Максик, но без помады и в очках.

— Колу хотите? — спросил другой Максик с легким, как ей почудилось, иностранным акцентом. Она растерянно мотнула головой в усредненном между «да» и «нет» направлении и посмотрела на помадного Макса.

— Ты садись, Мил, — пригласил ее Макс и подвинул стул поближе.