Дети века

— Но это, барон, нисколько не мешает дальнейшим предположениям; вы питаете ко мне немного уважения, я чувствую к вам немного благодарности, а с этим запасом можно пойти вместе по дороге жизни! Но не теперь, нет. Вы знаете, что меня удерживает.

Иза играла с необыкновенным жаром.

— А если Богу угодно будет устранить препятствия, если обстоятельства сложатся так, что мы сможем взять графа с собой, могу ли я рассчитывать на ваше слово?

Эмма грустно посмотрела на него.

— Если дам слово, то сдержу его. Но еще один вопрос. И несколько секунд она не решалась.

— Если Бог устроит так, — сказала она наконец, — что отец останется при нас, обещаете ли быть ему преданным сыном?

— Клянусь! — воскликнул барон, немного растрогавшись.

— Освободите отца, и я ваша, — сказала Эмма, краснея и подавая ему руку.

В тот самый момент, когда барон наклонился, чтоб поцеловать эту руку, на фортепьяно раздался необыкновенно громкий аккорд, а едва Гельмгольд успел отскочить к Изе, Люис вбежал в комнату и глазами искал преступников. Эмма перебирала букет в вазе, Иза смотрела на Гельмгольда. Подозрение пало на последнюю, но на грозный взор брата она отвечала вызывающей, насмешливой улыбкой.

Барон держал уже шляпу в руке, а потому попрощался и уехал.

Едва только затворилась за ним дверь, как Иза бросилась сестре на шею.

— Эмма, милая Эмма, мы будем свободны! — воскликнула она. Но дорога до этой свободы была еще далека и, может быть,

ослепленным виднелась одна только цель.

— Ты будешь свободна, а я нет, — грустно отвечала Эмма.

VII

Несмотря на то, что в проданной аптеке сильно заботились о переезде в деревню, как только окончат последние формальности относительно покупки Папротина, однако лениво как-то шли сборы к выезду из старого дома, к которому, словно к черепашьей скорлупе, приросла жизнь даже тех существ, которые пламенно желали выбраться из ненавистной аптеки.

Теперь же, когда приходилось покидать проданный дом, явились поздние сожаления. Не говоря уже о старике Скальском, который только вздыхал, не смея выказать перед детьми своего горя, и о старухе Скальской, которая плакала по углам потихоньку от дочери, но даже панна Идалия и пан Рожер как-то нехотя и медленно укладывались. Притом же новый владелец не слишком и торопил их.

Панне Идалии вообще все было как-то не по вкусу, и это отражалось на ее расположении духа. По целым утрам с папироской в зубах лежала она задумчиво на кресле в своей комнате и горевала, что причиняло матери немалое огорчение.

В описываемый день панна Идалия заранее оделась щегольски, но лежала, задумчиво смотря в потолок, когда в вей вошла мать с заплаканными глазами.

— Что с тобой, душенька? — опросила она. — Ты лежишь по целым дням. Не посоветоваться ли с Милиусом?

— Ах, оставьте меня в покое с этим глупым стариком! — отвечала дочь, выпуская клуб дыма. — Что он мне может посоветовать? Я больна не телом, но душою. Да и может ли быть в мире положение печальнее моего! Покинутая, я просто чахну в этой трущобе.

— Но, милая моя…

— Вы умеете только плакать и стонать, а посоветовать и помочь мне — извините! Другие матери, я это говорю не в упрек, думают о своих дочерях, а я сама должна заботиться о себе.

— В чем же я отказываюсь помогать тебе?

— Вы не отказываете потому, что я даже и не прошу, зная, что это было бы напрасно. Другие матери заботятся о дочерях, хотя имеют их несколько, я же одна, а как будто покинута. Ни в чем нет мне от вас помощи, никто не понимает меня.

Мать, привыкшая плакать в подобных случаях, начала утирать слезы, действительно не понимая, чего от нее требовали.

— Чего же ты хочешь, говори, дитя мое!

— Плохо, если я уже должна вам говорить об этом! Я несчастнейшее в мире существо.

Наступило минутное молчание.

— А между тем вы должны понять, — продолжала она, — что мне надо выйти замуж, и что я имею право на блестящую партию. Вы, при своей набожности, полагаете, что достаточно обо мне помолиться, и дело с концом. Но ведь Святой Антоний меня замуж не выдаст, если вы не позаботитесь.

— За кого?

— Вот вопрос! Дело не в том, за кого, лишь бы хорошо выйти, и так, как мне следует.

— Но где же я возьму тебе партию? — говорила мать сквозь слезы.

— Это невыносимо! — воскликнула панна Идалия. — Между тем ваше дело найти, мое же принять или не принять. Нет сомнения, что я должна завянуть, мне и так жизнь уже надоела.

Мать серьезно начала плакать.

— Я хлопочу не о возлюбленном, — продолжала панна Идалия, — а просто о муже, но только о таком, который обеспечил бы мне будущность. Вы ведь видите, что я не мечтательница, не требую невозможного, но хочу человека богатого, хотя бы и немолодого, мне все равно, но я должна его иметь непременно. Я уверена, что этот глупый галицийский барон гол, как сокол… Видите ли, поехал в Туров! Я презираю его, он дрянь… и если приедет сюда, покажу ему все свое презрение. Неужели же, маменька, вы не понимаете, к чему я стремлюсь?

— А к чему же ты стремишься?

— Вы должны были бы догадаться; впрочем, всякая другая мать легко поняла бы это. Но я сама должна затевать подобные предприятия.

— Какие же, какие?