Дети военной поры

«Война! Что это такое? Какое страшное и непонятное слово!» — запишет Генуте 22 июня в своем дневнике. Будто ничего не случилось, их посадят в автобус, и они поедут в Артек, и будут громко и весело петь и с замиранием сердца с высоты поглядывать на синеющую внизу полоску моря…

«1 июля. Собирала на море камни и ракушки! Как их здесь много! Вот привезу в Литву!»

Она еще не знает, каким долгим окажется обратный путь. Она не знает, что через несколько дней Артек станет на колеса и потом всю жизнь будет для нее и ее друзей не географическим понятием, а лагерем и в Подмосковье, куда они приедут сначала, и в Сталинграде, и в волжской степи. Они так и будут говорить: «Новый, сорок второй год мы встречали в Артеке в Сталинграде…»

Но 1 июля Генуте еще собирает в Крыму морские камушки и мечтает: вот привезу их в Шяуляй. Десятый день войны.

А уже в первый день в Паланге… Янина Валацкене:

22 июня, в воскресенье, должно было быть торжественное открытие нашего лагеря. Я получила письмо, что приедет мама. Ночь была беспокойная. Нам не спалось. Стали рассказывать сказки, потом всякие страшные истории. Я лежала в одной кровати с сестренкой. Мы привыкли так спать дома. А тут — мы маленькие, а кровати — большие, буржуйские. Мы упросили, чтобы нам все-таки разрешили, как дома, спать вместе.

…Лес шумел, какой-то гул… Может быть, самолеты? Было ощущение тревоги — или теперь так кажется? Мы расшумелись. Пришла вожатая и сказала, что, если мы не перестанем шуметь, нас не пустят на завтрашний праздник. Мы стихли. И вдруг под утро, часа в четыре, раздался страшный гром. Посыпались стекла. Босиком, по осколкам битого стекла я выбежала на улицу. На площади перед домом лежал человек. Я узнала вожатого.

Я бросилась к зданию, где находился штаб лагеря. Кругом уже все полыхало. На земле лежал мальчик. У него не было головы… Бируте Кукайтене:

— Ночью нас разбудил страшный грохот. Я подбежала к окну и увидела, что горит штаб лагеря. Мы с подругой кинулись вниз. Во дворе уже было много детей. Они бегали, кричали: «Мама! Мама!» Кругом стреляли, горели дома. Некоторые ребята прыгали из окон со второго этажа, много было раненых, убитых. Мы не понимали, что происходит, не знали, куда бежать, прятались за деревья, ложились на землю… Вдруг мы услышали голос начальника лагеря. Он приказывал бежать к столовой.

Но столовая тоже загорелась… Потом нас повели на автобусную станцию. Автобус вывез нас из Паланги и вернулся за другими детьми. Мы пошли пешком, уставшие, раздетые, в ночных рубашках. Нас подобрали красноармейцы. Они где-то раздобыли платья, туфли, кормили нас. Миколас Слуцкис:

— Когда мы, ветераны Паланги, собираемся на месте нашего бывшего лагеря, у памятного камня, то с трудом узнаем прежнюю Палангу сорок первого года. Только и слышится:

— Тут горело!

— Оттуда стреляли!..

— Ты выпрыгнул, а он не успел…

Я, тогда тринадцатилетний мальчик, действительно выпрыгнул из горящей комнаты, выпрыгнул вместе с оконной рамой.

В ночь на 22 июня фашистские корабли близко подошли к берегам Паланги. Знали они, что стреляют по детям? Что в Паланге в лагерях — тысячи детей? Знали.

Пока нет точной статистики, сколько детей погибло. Но точно известно: многие сотни.

А потом дорога во время бомбежек.

…Поезд шел и не шел. Он шел и останавливался. Останавливался потому, что появлялись самолеты с черными крестами. В поезде были узкие решетчатые окна — высоко под потолком. Только что из поезда выгрузили скот и посадили в него женщин и детей, чтобы спешно эвакуировать их на восток.

Я помню этот полутемный вагон, и окна, до которых было не дотянуться, даже если встать на цыпочки, и запах навоза, смешавшийся с запахом пота.

Вместе с нами ехали беженцы из Прибалтики. Мне запомнилась некрасивая, немолодая женщина, плохо говорившая по-русски, и девочка с ней. Даже не столько девочка, сколько ее туфельки — бежевые, лаковые, с дырочками. Золотые башмачки Золушки в этом темном и душном вагоне… А мой брат запомнил мужчину с велосипедом. Как во время бомбежек он протискивался к выходу и держал велосипед над головами. «Ты не помнишь?» — удивляется он теперь. Но зато он не помнит башмачков!

А мама всегда вспоминает другое. Как брат, шестилетний мальчуган, побелел и схватился за сердце во время одной из тревог. Как сестра во время бомбежки выскочила из вагона. И мама боялась, что ее расстреляют с бреющего полета или она потеряется, отстанет.

Сколько в пути терялось людей, которые отыскивали друг друга спустя десятилетия! Или так еще не отыскали до сих пор.

Может быть, на одной из станций и встретились поезда — наш и те, что увозили ребят из Паланги и Друскининкая? Путь ведь у нас лежал один. Может быть, где-нибудь в Дно или Старой Руссе мы вместе пережидали бомбежку, вместе прислушивались к завывающему, на всю жизнь врезавшемуся в память звуку фашистских самолетов?