Дети военной поры

Лиде было тринадцать лет. Казалось бы, что особенного сделала она? — подорвала эшелон, поддерживала связь с партизанами. Удивить ли было гитлеровцев подобным. В этой непостижимой Белоруссии, у этого непонятного народа — партизан или связной чуть не каждый; и стреляют, и вешают, и жгут их — ничто не помогает. Тринадцать лет. Кляйне медхен, ей бы в куклы играть, мит пуппен, а у нее в руке — мина. Ей бы плакать по вечерам от жутких сказок, а она — воюет с солдатом фюрера. С солдатом, который согнул Европу! И солдат боится девочки: закрывает в страхе глаза и стреляет вслепую, наугад — вдруг попадет? А солдат — это армия. Выходит, армия в страхе перед девочкой? Вот о чем расскажет то донесение…

Две сестры. Лида и Ольга. Тринадцать и шестнадцать лет. Еще есть братишка Борис, совсем маленький. И мама, Ефросинья Георгиевна. Все — Демеш.

Вспоминает Борис:

— Было пасмурное утро, и мне почему-то запомнился тот день, большие, громадные самолеты летели низко над станцией. Их было много, казалось, им не будет конца, партия за партией пролетали они над Оршей. В городе от их рева не было ничего слышно, а они все летели и летели, с крестами на крыльях и хвостах. Думали, будут бомбить, как раньше, но они в тот день не сбросили ни одной бомбы.

Потом стало тихо (трудно понять и объяснить эту тишину). В домах и на улицах сразу послышалась немецкая речь. Люди стали выходить из своих убежищ, а чуть позже немцы сами стали обыскивать и выгонять из подвалов и погребов наших, в основном были старые и дети. Выгнали и нас: маму, меня, Лиду.

Собирали людей на улицах и площадях, сгоняли целые толпы и что-то долго говорили и объясняли населению (по-видимому, втолковывали свои порядки). Кое-где раздавались выстрелы, и набожные каждый раз крестились. Мама крепко прижимала меня к себе, Лида тоже жалась ближе к маме, стояли долго, очень долго, мне казалось, что мы стоим целый день. Когда нас отпустили, люди почему-то не сразу стали расходиться по домам, но после нескольких очередей из автоматов на улицах стало пустынно. Трудно поверить в столь ясную память ребенка, но у меня до сих пор перед глазами те дни. И вспоминать по-другому, по-детски, я уже не могу.

Когда мы подошли к дому, наши ненужные «им» пожитки были выброшены прямо на улицу, а то, что подходило, они оставили для себя. Про Ольгу в то время никто не знал, что с ней и где она. Мама объяснила, что она ушла в деревню к тетке, так как там легче прожить, а потом кто-то пустил слух, что Оля заболела тифом (немцы тифа боялись). Как только мы подошли к своему дому, из комнаты вышел здоровый верзила и сказал на ломаном русском языке, чтобы женщины ежедневно делали в их комнате уборку (он имел в виду маму и Лиду). «А вы можете оставаться жить там», — и он показал нам на вторую комнату. Каждый день фашисты выгоняли всех на работу, уходила на целый день и мама. Поздно вечером она возвращалась усталая, разбитая, часто брала меня на колени, гладила по голове, вздыхала и говорила: «Что же это такое, надолго ли это и как жить дальше?» А я ей подсказывал, что если выгнать немцев из дома, то на этом все и кончится — и война кончится, и все будет по-старому, по-прежнему.

Очень часто мама брала из шкафа свои любимые вещи, куда-то уходила и, возвращаясь, всегда приносила или ведро картошки, или буханку хлеба. Отворачиваясь, говорила: «Жить-то надо…»

Я как-то сразу заметил, что Лида вдруг стала намного взрослее. Она вытянулась, сделалась замкнутая, часто шепталась с мамой. Мать ей говорила: «Не лезь, куда не нужно, хватит нам и одной» (наверное, имела в виду Олю).

Помню, как за нашим домом и дальше стояли, подходили и уходили целые эшелоны с немецкими солдатами, с танками и прочим грузом. Запомнился случай: как-то на запасных путях стоял эшелон с солдатами, они чему-то радовались, многие играли на губных гармошках. Мы, ребятишки, пялили на них глаза. И вот один из них на ниточке опустил к земле какую-то игрушку из вагона, показывая, чтобы кто-нибудь взял ее. Один мальчик, старше меня, подошел и дернул ее, она взорвалась у него в руке. И я не могу забыть, как он с окровавленной рукой и оторванной нижней губой с криком побежал домой, а они хохотали, крича: «Пух, пух!»

Лида часто брала корзину или сумку и уходила на железнодорожные пути собирать уголь, и, если ее останавливали часовые, она объясняла, что собирает уголь, чтобы отапливать комнату, в которой живут немцы. Таким образом она пробиралась туда, куда ей нужно было (где мне тогда было понять, что она вот так, рискуя жизнью, помогает выполнять боевые задания).

Хотя погода была прохладная, Лида почему-то стала ночевать в сарае. Я потом уже узнал, что там, в груде старых битых кирпичей, хранились мины и взрывчатка.

Однажды я вошел в сарай, а Лида стояла ко мне спиной и что-то стирала. Не оборачиваясь ко мне, она вдруг выплеснула из таза воду на груду лежавших в углу кирпичей и только потом обернулась. Увидев меня, она сказала: «Ух, пузырь (она так меня звала), напугал ты меня» — и достала из-за кирпичей стиранную вещь — «косынку» (это был пионерский галстук).