Дети военной поры

Мы конечно же играли тогда в войну. На фотографии (я — третья справа в среднем ряду) у меня за поясом наган. Я была Анкой-пулеметчицей в чапаевском отряде и без нагана просто не выходила во двор. А вот и сам Чапай — второй слева в верхнем ряду — Витька Рыхлов. Мы только что помогли ему стереть нарисованные углем лихие чапаевские усы. У отряда был штаб — отвоеванная у дворников маленькая темная кладовка под лестницей. Сюда приводили на допрос «пленных беляков», захваченных во дворе соседнего дома, с которым мы воевали. Здесь разрабатывались планы предстоящих атак. Здесь сосредоточенный Чапай при свете огарка свечи склонялся над картой, и тогда у дверей штаба замирал вестовой Эдька Оржешковский (первый слева в нижнем ряду), шепотом предупреждая входящих: «Тише, Чапай думает…»

Рядом с Эдькой — Зоя Муравник, Валя Юдина, Галя Ахметова, Галя Плешанова — наши «сандружинницы» и «врачи», — к ним доставляли «раненых».

Первый слева в среднем ряду — Юра Плешаков, младший братишка Гали. Справа от него — Женя и Галя Цветковы, тоже брат и сестра.

За спиной у Гали стоит Женя Гусева, рядом с ней — ее подруга Лиза Щавелева, дальше вправо — Галя Романова. Кажется, эти девочки не любили боев и не играли в чапаевский отряд. Но в лапту или прятки обыгрывали всех.

Самая крайняя в среднем ряду — Таня Рыхлова, сестра Витьки-Чапая: задиристая, быстрая, острая на язык. А вот девочку, что стоит между Таней и мной, как ни пыталась, вспомнить не могла. Не могла вспомнить также, кто стоит за спиной этой девочки — ни имени, ни фамилии, ничего…

Мне осталось представить только двоих. В последнем ряду возвышается над всеми Тамара Поликарпова, «Тамарка длинная», как мы бесцеремонно ее называли. Впрочем, Тамарка ничуть не обижалась — понимала, что ее ничуть не хотели обидеть. Первый слева в этом же ряду — Ваня Смирнов, степенный, рассудительный, немного ироничный. Он был постарше других, и многие из наших ребячьих забав его уже не интересовали. Впрочем, иногда он снисходительно соглашался поиграть с нами в войну, и тогда ему безоговорочно предоставлялась роль комиссара отряда.

Но я должна рассказать еще о ребятах, которых не оказалось на снимке. Конечно, не обо всех, обо всех не расскажешь.

Когда кого-нибудь из мальчишек нашего двора отчитывали дома за очередную проказу, ему говорили:

— Посмотри на Вилю Волкова! Бывают же такие прекрасные дети!

Видя Волков для многих был недосягаемым образцом. В школе — круглый отличник. Дома — послушный, заботливый сын. Всегда и всюду — безукоризненно аккуратный и вежливый. Его послушание не знало пределов. Он не бунтовал даже против коротких штанов, в которые его почему-то одевали чуть ли не до пятого класса. Эти штаны доставляли Вильке много неприятностей — его дразнили. Но он молча сносил насмешки.

Вилька был очень ценным человеком: у него имелся волейбольный мяч. Когда он выходил во двор, мы играли только в волейбол. Кончались волейбольные бои всегда одинаково — из Вилькиного окна на пятом этаже раздавался голос:

— Виля, домой!

Он никогда не протестовал, не говорил, как другие в таких случаях: «Еще немножко, мамочка!» Тут же забирал свой мяч и уходил.

Вильку признали после одного случая. Кто-то из старших ребят однажды подставил ножку маленькому Юрке Плешакову. Вилька, не раздумывая, бросился на обидчика, хотя тот был на целую голову выше его. И что самое удивительное, тот его испугался.

Однако самым непохожим на других был все-таки Аркашка Муравник, старший брат Зои.

Он избегал шумных игр, сторонился больших ребячьих компаний. Высокий, очень бледный, с курчавой темной головой, он лишь изредка, как-то незаметно появлялся во дворе и так же незаметно исчезал. У него была своя, скрытая от других жизнь — жизнь неисправимого мечтателя и фантазера. Его влекли тысячи вещей — химия, фотография, рисование, музыка, разведение мышей и аквариумных рыбок. Управлять своими страстями Аркашка не умел, самозабвенно отдавался то одному, то другому. Сутками не покидал он балкона, где у него было нечто вроде мастерской, забитой железяками, проволокой, обрезками фанеры.

Руки Аркашки всегда были в ожогах и порезах, ногти желты от растворов. В глазах горело упорство — он никогда не успокаивался до тех пор, пока не добивался своего. Он умел рисовать, лепить, мгновенно вырезать ножницами силуэты приятелей. Он упросил родителей купить ему балалайку и за две недели выучился играть. Деревянный наган, что торчит у меня за поясом, — тоже изделие Аркашки. Тщательно отполированный, с тонкой инкрустацией на ручке, этот наган вызывал у ребят неизменную зависть.

Все, к чему ни прикасался Аркашка, спорилось у него в руках. В нем жили зародыши многообразных талантов. Ни одному из них не суждено было расцвесть…

О, какой непохожей на наши наивные игры оказалась война!

Кем была эта деловитая седая женщина, что созвала у нас во дворе нечто вроде летучего собрания, — управхозом, членом домового комитета? Не помню. Но она зажгла нас своей энергией. Она сказала: «Каждый ленинградский дом должен превратиться в крепость».