Дети заката

Он сбросил рюкзак и подсел к столу, чтобы перевести дух. От последнего привала он шёл часов пять, спина его взмокла, промочив свитер и энцефалитку. Каждый раз, когда он приходил сюда, сразу же чувствовал себя дома. Вот она, изба, вот она, печь, и нары, покрытые медвежьей шкурой. Керосиновая лампа, заправленная соляркой, с протёртым стеклом, стояла на нешироком подоконнике единственного небольшого окна. Оглядел – вроде всё на месте. Сети в углу, лодка-резинка, подвешенная к матице от мышей, кастрюли, чашки – ничего не тронуто. Переодевшись в сухое, сняв сеть-ельцовку с гвоздя, пошёл к заводи – там, в прибрежной осоке, лежал старенький облас. Облас отяжелел от влаги в траве, и Дмитрий с усилием столкнул его в воду. Поставил всего одну-единственную сеть: он знал, что ельца к утру будет ведра два, хватит и посолить, и на жарёху, и на уху. Сколько лет он всегда делал одно и то же, и никогда «хозяин» этого места его не подводил. Может, оттого, что не жадничал? А куда её больше – домой много не унесёшь, а на пропитание и этого за глаза. Пока просматривал сеть в воде, чтобы не была спутанной, десятка три ельца уже навтыкалось. Ну вот, всё, как и прежде.

– Ну, спасибо тебе, «хозяин»! – крикнул он в молчаливую тайгу, затихшую в ожидании ночи.

Он и раньше замечал: лес и вода всегда перед ночью успокаивались, как будто перед сном, и птицы замолкали. В такое время очень хорошо думается у костра под дымок смолистый, когда уже закипает уха и напаривается смородиновый чай.

Развёл огонь и, почистив рыбу, бросил в котёлок три неразрезанные картофелины, поставил у края огня чайник, заправленный водой. Ну вот, можно и расслабиться. Спешить некуда. Антенну он завтра соорудит: сегодня уже темно, да и не очень-то к спеху. «Нагнала на себя страху», – подумал он о Валентине. А ведь с ним всё, как прежде: силу свою чувствует, с головой нормально, кружиться перестала. Разве когда с похмелья – так это не в счёт.

Кричала тоскливая осенняя птица. Всегда кричала эта птица, когда он приезжал сюда, словно плакала, жаловалась на судьбу свою, что так надолго Дмитрий её оставил. Он никогда не видел её. Но только наступала осень и он приезжал – она каждый вечер кричала и плакала…

– Что же ты хочешь рассказать мне? О чём тоскуешь, спрятавшись в чёрных ветвях пихт и елей? Лети к костру, живи здесь…

Она замолкала на некоторое время, будто слушала голос Лешего, потом снова начинала жаловаться. И так всегда…

Проводив солнце, Дмитрий поужинал и остался у костра чаёвничать. Тишина звенящая, только треск сушняка в огне иногда тревожил ночной покой. Дум не было – была только усталость в мышцах, ноги гудели от большого перехода. Пусть и далека его избушка от Буранова, зато никого нет, пришлых, чужих. Покойно здесь. Вода вон по камням журчит и перекатывается. Никто не нарушит тишины ни выстрелом, ни пьяной песней, как бывает на озёрах возле села, где стрельба да горланят пьяно. Одно, конечно, страшно бывает, что если случится несчастье какое – под зверя ли попадёшь или заболеешь, – то не выйдешь, навсегда здесь останешься. Если ещё в избушке, то полбеды – найдут да похоронят. А если в лесу болезного забуранит? Зверьё да вороны доведут своё дело до конца. По частям растаскают, и «никто не узнает, где могилка твоя».

Дмитрий вспомнил хорошего охотоведа Стёпу Рыжова. По тайге ходил всегда один, все угодья промысловые знал, да и не боялся ничего. А случилась вот беда с ним однажды. Уже в конце февраля пошёл по угодьям проверять, кто ещё капканы из нерадивых охотников не снял или захлопнуть поленился, в лето их беззаботно оставил на погибель молодых зверьков, от которых ни пушнины, ни мяса. А с участков все уже ушли, разбежались по домам.

Километров за шестьдесят ушёл, только сорвался в овраг, лыжи сломал. А снегу в распадках – по грудь, и силы на исходе. Страх появился, что уже не выйдет. Ночь у костра бессонную провёл, и что он этой ночью увидел, никогда никому не рассказывал. Только в лес больше ни ногой.

Сказал как-то Лешему подвыпивший Стёпа, что не одни мы в лесу и что если душой их не примешь, можешь и не вернуться, навсегда там останешься или умом тронешься. Добивался Леший у него объяснений, а тот за голову поймался, словно кто ему туда гвозди стал забивать, и пошёл. У порога только сказал, что надо было у отца спрашивать, тот много знал.

Кое-как тогда Стёпа до лесовозной дороги добрался. Видно, не смерть – на его счастье, лес поехали мужики воровать, подобрали его, в больницу доставили. На вид-то вроде здоровый был, только колотила его лихоманка, с неделю в больнице пробыл. Но с тех пор про тайгу забыл. До пенсии отсидел в охотобществе в конторе. Срок подошёл – вышел на пенсию, и ружьё продал, и сети. Стал дома кур разводить. Видно, много передумал человек и увидел, коль зарок себе дал в лес не ходить.

Костёр уже догорал. В сон стало клонить. Отодвинул котёл с ухой от костра, пошёл в избушку, лёг на медвежью шкуру и задремал. Даже не задремал – глаза только прикрыл, как голос вдруг: