Детка

Брата Детки Куки, хронического католика и астматика, поместили в каморке сына Марии Андреи – тонкая дощатая перегородка отделяла ее от выдержанной в колониальном стиле комнаты сестры. Как-то ранним утром, когда на улице ливмя лил дождь, Детка, к тому времени уже подросток (прозвище сохранилось за ней даже тогда, когда она достигла зрелых лет), услышала за стеной звуки, похожие на лошадиный храп, треск разрываемых простыней и одежды. Детка, скорее со страхом, чем с любопытством, чувствуя тот холодный спазм в желудке, когда одновременно тянет облеваться и обгадиться от ужаса, взглянула в щель. Взглянула – и чуть не вскрикнула, но губы и язык словно одеревенели. Чья-то рука намертво вцепилась в волосы ее брата, голого, исцарапанного, мокрого, с размазанными по лицу слюнями, плачущего и невнятно причитающего: «Бог мой, о Боже!»: Ягодицы его сально блестели в падающем через бесчисленные щели лунном свете, а могучее орудие светленького мулата яростно вонзалось промеж них, как дамасский клинок в трепещущее сердце. Детка Кука уставилась на стертую чуть не до мяса задницу брата, на мелькающий, весь в крови и дерьме, член. Она уже было собралась закричать, позвать на помощь бедняге католику и астматику. Но в этот момент светленький достиг верха блаженства и, замычав, впился зубами в спину своего дружка. А тот, смеясь и плача, все причитал: «Ах ты, мой боженька, сладенький мой, пригоженький». Действо возобновилось, и вот уже он был на седьмом небе, дыша так, слово у него сейчас лопнет грудная клетка, хрипло булькая, как водолаз, как человек-амфибия. С пронзительной болью и ужасом Детка Кука поняла, в чем состоит сокровенная услада хронического католика, и с тех пор научилась страдать молча и к игрушкам больше никогда не прикасалась. Увиденное тем утром зрелище, пропитанное запахом спермы и кала, нанесло Детке Куке тяжелую травму на всю оставшуюся жизнь – поэтому секс, неизменно притягивая ее, одновременно всегда внушал отвращение.

Когда ей исполнилось шестнадцать, она отправилась к мачехе и попросила у нее благословения, которое и было предоставлено ввиду экономической необходимости, а у отца – немного деньжат с обещанием вернуть в будущем. Потом попрощалась с крестной, причем не обошлось без слезливых и сопливых поцелуев, уверенная, что никогда больше с ней не увидится. Брату она сухо, но с материнскими нотками в голосе посоветовала не запускать астму. Впрочем он-то и без того знал от нее средство – свой любимый спрей, свой излюбленный внутриутробный бальзам.

До Гаваны Детка добиралась товарняком, который вез цистерны с молоком и подолгу торчал в каждом благословенном уголке этого Богом проклятого острова. Первые впечатления от прекраснейшей из латиноамериканских столиц у Куки Мартинес не сохранились. Полуживая от голода и жары, засыпая на ходу, Детка Кука дотащилась наконец до убогой хибары – так в те времена называлось то, что ныне именуется жилой площадью, – расположенной в Старой Гаване, на улице Конде, где обитала приятельница Марии Андреи, астурийка по имени Конча. Толстая, с жирной лоснящейся кожей Конча первым делом спросила, сколько ей лет.

– Только-только двадцать исполнилось, просто я всегда была щупленькая, – ответила Кука, чему ее собеседница, разумеется, не поверила ни на грош.

Между первой попыткой изнасилования и тем, что приключилось с ее братом, прошло шесть лет, стало быть, теперь ей было шестнадцать.

– Всего-т? – Несмотря на то, что букву «эс» астурийка произносила, прижав язык зубами, концы слов она глотала, как все гаванцы. Достав из-за выреза платья мужской носовой платок с завязанными на концах узелками – в нем она хранила деньги, – Конча размазала густую испарину на шее и на лбу и снова сунула платок в лифчик. Мгновение – и в руках у Детки Куки уже была швабра.

– Ты вот что, давай-ка пошевеливайся, – добавила астурийка, – работы невпроворот. Выделю тебе койку, вместе с Мечунгитой и Пучунгитой. Немного погодя посмотрю, может пристрою в кафе к Пепе, а пока будешь жить и харчеваться у меня и следить за домом, чтобы везде чистота была и порядок: в комнатах, в туалетах, на кухне, на лестнице, да хоть на крыше, чтоб все блестело как стеклышко, а не то отведаешь моих сандалий – ты посмотри, посмотри на мою обувку! – И она указала на свои деревянные шлепанцы с черной резиновой перепонкой. – Кроме того будешь готовить, ходить по делам, гладить, стряпать – словом, все, что мне в голову взбредет, все, что моей душеньке и пиздушеньке будет угодно. И смотри, чтоб ты знала, никаких там шур-мур с Мечунгой и подружкой ее, Пучунгой. Ты тут, чтобы работать, а не дурочку валять!