Детка

Мигом единым живи,
каждый миг наслажденья лови.
Потому что когда исчерпан весь счет,
видишь, что жизнь это сон.
Все в ней пройдет.

Но нет такого наслаждения, нет такого счастья, ради которого я хоть на минуту позабуду о будущем моей дочери, бедной моей малышки, выросшей без отца и поэтому такой нервной, такой политизированной… А что это такое горячее стекает у меня по лбу, застит правый глаз, да еще такое сладкое на вкус? Ну, конечно, это пот, он потеет от волнения. Какую нежность я к нему чувствую, вот здесь, возле пупка, как будто щекочет что-то! «Дорогая», сказал он, ему хочется знать про мои боли и печали, которые пережила я за эти годы, а я так ничего и не ответила. Если я ему расскажу про всю ту серятину с черной крапинкой, что мне довелось пережить, ему, наверно, будет скучно, и ночь окажется испорченной. И потом я наверняка его и так заморозила, как можно заморозить человека, которого желаешь издали. Наведешь на него кромешный холод, и отношения тут же остывают. Помнится, когда я хотела остудить мою любовь, то писала свое имя и имя Уана на клочке оберточной бумаги и клала в морозильник. Если бы я так не делала, то, скорей всего, он умер бы, как девушка из Гватемалы, что умерла от любви,хотя некоторые остряки и говорят, что на самом деле – от криминального аборта. Надо ответить ему как можно равнодушнее, нечего миндальничать – так просто я не сдамся, теперь, после тридцати с лишним лет, пришел, наконец, и мой черед. Про боль мою, любимый, как я справлялась со своей болью, спрашиваешь ты?

– Держала в холодильнике.

Но почему он так резко отстраняется от меня, стискивает мои плечи? Кажется, он удивлен, в потемках не разберешь, но по его хватке, по впившимся в меня пальцам я угадываю суровую мужественность его взгляда. Ведь он всегда был мужественным, без всякой показухи и бравады.

– А, понятно, чтобы никто не пронюхал! Ну ты просто профессионал!

– Уан, милый, да это кровь!

Кука прижимается к любимому, словно хочет защитить его, как Скарлетт О'Хара – раненого – в гениальном общем плане из «Унесенных ветром», где камера показывает огромное поле, полное умирающих солдат.

– Ничего, пустяки – сломали переносицу, только и всего.

Уан достает из кармана флакончик волшебных капель, которые, стоит их закапать, мгновенно срастят сломанную кость.

– Поздравляю, Кукита, насчет холодильника ты классно придумала.

Классно или грязно? Профессионал? Впрочем, называй меня, как хочешь, любимый. Может, так принято в Америке? С каждым мгновением ночь становится светлее, делается прозрачнее, как яичный белок – словно мы в Санкт-Петербурге, в разгар июня, в самые белые ночи, точь-в-точь как в романе Достоевского. Ничего подобного, это просто в кронах деревьев кто-то зажигает фонари и направляет их на наши лица. Уан берет меня за локоть, его крупная рука дрожит. Глаза его сейчас так близко, он смотрит на мой рот:

– Кукита, у тебя выпали зубы!

– Нет, я сама их вырвала – в знак протеста. Ведь ты так долго не возвращался.

– Как, все?

– А что, хоть один остался? А-а-а!

Я раскрываю пасть, как вытащенная на берег рыба.

– Прекрати, прекрати, сейчас нам нужно куда-нибудь скрыться от этих чертовых светляков, а завтра же пойдем к дантисту.

– Не к кому идти.

– Как, нет дантистов? А что же они трепались, будто выпускают врачей, которые лечат зубы, будто кормят с ложечки десертом?

– Уан, милый, как же тебе запудрили мозги в этих жестоких каменных джунглях, а я-то думала, там люди соображают мигом… Врачей полно, дружочек мой, а вот чего нет, так это материалов, чтобы сделать протез.

– Ничего, завтра все уладим…

С этими словами он поворачивается к деревьям, с которых по-прежнему бьют на нас лучи фонарей.

– Эй, кто вы такие?! Что вам нужно?! Уберите свет, черт побери, я восемьдесят тысяч долларов заплатил за удаление катаракты!

– Ах, Уан, как хорошо, что ты сделал операцию, тебе это было так нужно! Ты ведь у нас был слепенький, точь-в-точь как Освальдо Родригес, певец народа-бойца, в двух шагах ничего не видел…

– Тс-с-с, помолчи, Карукита, детка…