Детородный возраст

Эра Самсоновна, присев на стул возле кровати, считает мой пульс. Должно быть, это сон. Но нет, я слышу тиканье часов и шаги в коридоре. Глаза Эры полуприкрыты, губы что-то шепчут. Одета, как всегда, безукоризненно: бордовые и серебристые тона оттенков четырех-пяти плюс серебристые браслеты, серьги, цепи. И резковатые, но небанальные духи. По больнице ходят легенды о том, как и где она одевается и сколько тратит на это времени и средств. У нее бескомпромиссный вкус, не позволяющий ей не только никакой вольности во внешнем виде, но даже невыразительности, бесцветности, обыкновенности. Никак – не для нее. Наряд Гамбург – всегда высказывание, послание миру. Неважно, прочитают его или нет, она сама нуждается в этом сочинении. Я смотрю на роскошную Эру и думаю о том, что дело не только во вкусе, скорее, это один из видов выживания, попытка придать художественный, или хотя бы эстетический, смысл бесцветной жизни. А чем успешнее и состоятельнее жизнь, тем невыразительнее может быть образ. Я сама замечала: люди успешные порою внешне выглядят «никак» не потому, что им всё равно или проблема со вкусом, а потому, что полностью реализовались, исчерпали себя в другом, в главном. Их воплотившемуся «я» просто не требуется дополнительное «оперение», внешний рисунок. Вот, кстати, Наташа Ростова…

В последнее время мне не дает покоя Наташа Ростова, и я мысленно перелистываю Толстого, удивляясь тому, что его любимая героиня не понята, прочитана совсем не так, по сути оклеветана. Настоящая Наташа не в первом, а в четвертом томе, где она жена Пьера, мать семейства. Ну, в первом томе понятно: пора цветения, предчувствие любви, восторг, грезы… Любовь зовут – любовь является. Сначала в образе Андрея Болконского, затем – Анатоля, и на тот период это смысл Наташиной жизни. В конце романа от той Наташи, кажется, не остается ничего. Какие балы, какие восторги? Она отказывается от света, посвятив себя дому и детям, как пишут во всех учебниках и статьях, «опускается» и может по целым дням не выходить из детской, не одеваться и не причесываться. И это слово – «опустилась» – до сих пор, еще со школы, гвоздем сидит в голове: Наташа – опустилась. Ужас, ужас, ужас. Наташа Ростова, символ юности, олицетворение чистоты, бескомпромиссности, искренности, шастает в капоре по дому и вытирает детям сопли. Невозможно. Да глупость несусветная, и ужаса никакого. И Толстой говорил не о том. Всё дело в инстинкте и зрелости. Женском инстинкте и женской же зрелости, исходя из которых она просто не может пуститься по балам и салонам (что, кстати, требует вложений отнюдь не меньших, чем семья), оставить маленьких детей на нянек и кормилиц. Известно, как эти дети выживали в девятнадцатом веке – из трех один. Антибиотиков, прививок не существовало, почти всё зависело от ухода. Вот она изо всех сил и ухаживала, не доверяя всяким там нянькам. Классический вопрос приоритетов. А совмещать две сферы жизни – домашнюю и светскую – ну разве что за счет детей. Это черным по белому написано у Толстого: Наташа не берет детям кормилиц и кормит сама, сама встает к ним ночью, сама лечит и выхаживает, боясь отойти хоть на час. Какие при этом балы-то? Мать в ней вытесняет всё остальное.

Странно и любопытно другое: при таком бурно выраженном материнском инстинкте ей удается еще и любить (и даже ревновать) мужа – обычно муж в таких случаях отодвигается на восемнадцатый план и ценится лишь как необходимое условие существования семьи.

Как оказалось, Наташа Ростова с ее инстинктом и капором не дает покоя не только мне. Вчера, проходя по коридору, уловила кусок телеинтервью с вездесущей героиней нашего времени К. С., которая довольно искренне, связно и убедительно объясняла свою устойчивую фобию в отношении законного брака: не желает она превращаться в Наташу Безухову, желает порхать, желает жить. Даже зауважала девушку: мне бы так не суметь, здесь позиция, жизненный выбор. Классический вопрос приоритетов. А я… Я уже сейчас с ног до головы бесцветная от страха за ребенка полубезумная Наташа, не помню, когда видела себя в зеркале.

Всё это лоскутным вихрем проносится в голове и укладывается в ясную картинку: мне снилась Наташа Ростова в каком-то светлом и уютном балахоне, с сияющей и даже озорной улыбкой. Кажется, она говорила, что проживает единственно возможную и счастливую для нее жизнь, и ей смешно всё то, что про нее написано. Как жаль, что я проснулась.

Залюбовавшись сочетанием бордового и серебристого и снова поразившись тому, до чего же Эра напоминает Бабу-ягу, интеллигентную, современную, я забываю поздороваться и лишь смотрю, не шевелясь. Она нахмурена, сосредоточенна, погружена в свое, то есть в мое, и я чувствую, что опять что-то сгущается. Правда, не то, что я думаю. Эра Самсоновна долго вдумчиво молчит, потом мягко и сочувственно бросает:

– Ты знаешь, мне не нравится твой пульс. Вот что ты будешь делать!..

– Мой пульс? – не понимаю и пытаюсь приподняться. – А что с ним?

– Лежи, лежи. Не можешь вспомнить, какой он был раньше?