Детородный возраст

Потом пирамиды исчезли, явился какой-то звездный блистающий вихрь, который окутал ее, словно плащ, прошел сквозь тело, через каждую клеточку и подарил такое наслаждение, какого прежде не знала: это было сродни оргазму, но гораздо богаче и ярче. На какой-то момент она словно потеряла сознание, забыв, кто она такая и зачем она здесь, одно лишь отчетливо понимала и чувствовала: всё возможно и можно, если только себе разрешить. Если только…

Кириллова оттеснили, из толпы он какое-то время смотрел, как мелькали ее платье и волосы и как она опять менялась на глазах. Потом отыскал свободный столик и заказал себе вина. Какое-то чувство странной тяжести и необъяснимой тоски навалилось на него так внезапно, как это бывало только в детстве, когда нужно было идти в школу после длительных каникул или возвращаться домой с дачи – словом, пересекать какой-то рубеж, перетекая из одного сегмента жизни в другой, и вот эти-то рубежи и были самым тяжелым и страшным. В детстве он всегда заболевал, чтоб оттянуть его пересечение. Но здесь – с чего бы? Да, он почти не спал две ночи. Перед отъездом нужно было срочно закончить работу, потом – самолет в шесть утра, смена часовых поясов и бессонная ночь в гостинице. Но усталости не чувствовалось – только смутное желание оттянуть и отодвинуть что-то, что наползает, грядет, разворачивается по всем фронтам. Это что-то никак не было связано ни с Италией, ни с Маргаритой и их отношениями, но размышлять о том не хотелось, да и не представлялось возможным. «После, после!» – приказал он себе почти вслух и сосредоточился на танцующей Маргарите, которая будто и вовсе забыла о нем, не желая возвращаться из легкого звенящего состояния, давным давно забытого и оттого казавшегося совершенно новым.

Маргарита не помнила, чем завершился танец: что-то лопнуло и остановилось, пружина сжалась и застыла, звуки смолкли. Исчезли пирамиды, погасли огни, мир покачнулся и рассыпался на тысячи осколков. Несколько секунд она оглядывала зал и изумлялась тому, что видела, а когда, наконец, пришла в себя, это опять была уже не она.

Кириллов сказал ей об этом. Маргарита кивнула:

– Как странно, очень-очень странно!

Она хотела объяснить, что видела и чувствовала, но, едва начав, поняла, что не сумеет передать точно, и замерла на полуслове:

– Дайте пить.

– Вы танцевали как шаманка. Как первобытная шаманка. Все поразевали рты, я первый. Такому не учат.

– Я и сама понять не могу: что-то нашло, даже страшно.

– Мне тоже было страшно, глаз не оторвать… Но нас всё время разлучают, – проговорил Кириллов после паузы, взял ее за руку и, дождавшись какой-то относительно медленной мелодии, уже сам повел в центр зала: – Я не танцую, я только топчусь, но согласитесь, было бы странно, если бы мы оба делали это блестяще.

Они почти не говорили. Впрочем, музыка играла так громко, что всякую речь можно было только читать по губам. Они танцевали, пробирались к стойке бара, чтобы выпить кофе, смотрели на танцующих, и снова танцевали, и снова пили кофе. До них никому не было дела, и им не было дела ни до кого. Маргарита чувствовала, что Кириллов боится сделать лишнее движение, чтобы не спугнуть ее, и от этого ей становилась всё проще и легче. Но вот на табло зажглась табличка «Closed», зальчик начал пустеть. К Маргарите подошел короткий тучный итальянец и протянул керамическую куклу в роскошной шляпе и отчего-то с помелом. Из смеси жестов, итальянского и английского выяснилось, что это хозяин бара.

– Дансе, дансе! – твердил он, уморительно сдвигая и раздвигая брови, и Маргарита поняла, что ее награждают за танец. Она нагнулась и поцеловала итальянца в гладкую ярко-розовую щечку.

– Лоренцо! – протянул тот пухлую ручку и расцвел сотней улыбок.

– Маргарита.

Лоренцо бурно затараторил, описывая в воздухе круги руками, и она поняла, что он приглашает ее стать постоянным клиентом бара, уверяя, что здесь не бывает случайных людей и ей, безусловно, понравится. Она попыталась объяснить, что это невозможно, но он продолжал тараторить, вручил Кириллову что-то вроде дисконтной карты и бутылку игристого красного.

Они поймали первую попавшуюся машину, но выяснилось, что их отель стоит прямо на углу, как они могли этого не заметить – непонятно.

Никто не удивился их позднему приходу, не спросил документы и вообще ничего не спросил, когда они брали у портье ключи от своих номеров. Отель глубоко спал, ничуть не интересуясь жизнью своих мимолетных постояльцев. Кириллов и Маргарита долго поднимались по винтовой лестнице, чтобы не нарушить тишину ночи шумом лифта, опять немного заблудились и, в конце концов, оказались перед ее номером. Она не пригласила его войти, и он не спросил разрешения, не замешкался, не помедлил. Всё происходило само собой, по единственно возможному и понятному обоим сценарию, все условности были бы грубы, разрушительны и безвкусны.

Она сказала:

– Хочется чаю. Я сделаю чай.

– Чай? Ну конечно же, чай. Обязательно.