Детородный возраст

Хорошо, в родовую, пусть. Какая разница, где капать. Нельзя, нельзя паниковать. Надо экономить силы. Любой мой психический взрыв может стать роковым. Мне нужны только панцирная кровать, покой и гинепрал. Ничего сверхъестественного. Главное – продавленная кровать, и тогда моя малышка может выжить. Как они теперь говорят, «будущий ребенок», то есть ребенок, который еще будет. А для меня он уже есть, самый настоящий, лежит там, свернувшись клубочком, посасывает пальчик и, конечно, дрожит вместе со мной. Господи, Господи, Господи, всего лишь кровать с сеткой и оставить в покое. Не вертолет с акушерами-гинекологами, не аппаратура последнего поколения… Но вместо этого меня кладут на жесткую кушетку в коридоре родового бокса – других здесь просто нет – и заряжают гинепрал, который в таких условиях, конечно, будет абсолютно бесполезен. Матка резко «откатывается» вверх и вперед и встает упругим жестким треугольником. Интервалы между сокращениями становятся меньше и меньше. Паниковать нельзя, нельзя. Я должна что-то сделать.

– Позовите заведующего!!! – слышу свой вопль, но он тонет в общих криках и стонах: мимо передвигаются роженицы в белых рубахах с искаженными лицами и огромными животами, раз в десять больше моего, и охают при каждом шаге. Я закрываю глаза, но это помогает мало.

– Тужься, тужься, тужься! Дыши, дыши, дыши! Уже пошла головка, сейчас родим, сейчас… – раздается вразнобой из нескольких палат сразу, и я холодею от одной мысли о том, что там происходит.

Чем заткнуть уши, чтобы не слышать? Куда спрятаться, чтобы не видеть, не знать? Нечеловеческие крики, стоны, жесткие команды.

– Ты будешь тужиться, в конце концов? Ребенок задыхается! Что, принести щипцы?

– Не могу… Больше не могу… Сделайте кесарево, вам что, жалко? Тридцать часов мучаюсь, а-а-а-а-а!

Господи, вот бы мне так помучиться через три месяца, да даже через два!

Слева и справа рожают: то и дело сестры уносят новеньких младенцев. Тут же, у входа в палаты, мнутся папаши, каждые пять минут звонят и сообщают, что «нет, не родила». Конвейер, в самом деле. Тьма посторонних людей, как ни странно. Какой-то проходной двор…

И снова та же страшная мысль: если мой ребенок не выживет только из-за того, что мне стыдно ругаться и требовать, я этого никогда себе не прощу, и жизни мне точно не будет, всё кончится, кончится, кончится…

– Девушка, позовите врача, умоляю! – ловлю пробегающую медсестру. – Мне нужна срочная помощь!

– Но вам же капают, и врач занят, – устало морщится она.

– Умоляю, мне нужно врача.

Медсестра уходит, и через минуту появляется эффектный брюнет с добродушным лицом, которое не обещает ничего доброго:

– А! Это вы, что случилось? Не каждый день у нас устраивают скандалы на пороге приемного покоя и диктуют врачам, что им делать. Но с этим разберемся после. У меня рожают пятеро – поверьте, не до вас.

– Схватки идут через двенадцать минут, а шли через пятнадцать, – начинаю я вежливо, но убедительно. – Мне нужно лечь на панцирную кровать и расслабиться, так уже было в больнице. От жесткой кровати матка напрягается, и гинепрал не поможет.

– Да вы смеетесь, что ли! – перебивает меня брюнет и снисходительно втолковывает: – Если бы жесткая поверхность стимулировала роды, мы бы этим пользовались давно. Вам капают, лежите, успокойтесь. Сначала они скачут, как козы, по магазинам да по работам, психуют по пустякам, а потом у них преждевременные роды…

– Какие магазины?! Я лежу на спине три с половиной месяца, меня перевезли сюда – и вот результат…

Не слушая, врач уходит. Я лежу и беззвучно реву, четко понимая, что еще чуть-чуть – и конец, всё закончится здесь… Мамочка, мамочка, мамочка… Десять минут – матка углом. Десять-тринадцать секунд – расслабление. Каждый раз надеюсь, что перерыв удлинится, но, кажется, он всё короче и короче.

Всё закончится, всё бесполезно. Я пыталась, я сделала всё. Закрываю глаза и лежу, жду конца, по привычке держа руки на животе и согревая его руками…

* * *