Детородный возраст

Маргарита поискала глазами мужа и обнаружила его в компании двух лысых спонсоров и Генриха. Отчего-то никто не пил, и разговор их был по виду не банкетный. Лысые спонсоры о чем-то тихо спорили, вскидывая руки, Генрих время от времени кивал или пожимал плечами, отходил куда-то и тотчас возвращался. Муж молча, не двигаясь, слушал, чуть наклонив голову и уперев лоб в пространство, – верный признак неудовольствия. Что-то новое – непреклонно-жесткое и даже враждебное – было в его всегда чуть равнодушном и мирном лице. Настолько непреклонное и настолько враждебное, что, подумав, она неожиданно возразила самой себе:

– …Хотя Валера, пожалуй, смог бы.

Теперь одно из двух: когда всё закончится, вечер продолжится либо в ресторане, либо у них дома, что, конечно, вероятнее и гораздо хуже.

Хочется одиночества и не хочется суеты.

* * *

…Благополучно и почти без остановок доползаю до своего дивана, стоя проглатываю кашу и какао с хлебом и почти счастливая укладываюсь, смутно чувствуя, что на этот раз опасность миновала. Преодолев невероятное для меня расстояние, я совсем его не почувствовала и запросто могла бы повторить этот путь снова и прямо сейчас. Так ясно и хорошо, как теперь, я не ощущала себя с самого начала беременности. Но об этом тоже лучше не думать, чтобы не сглазить. Буду лежать, как бревно, и рассматривать стены и двери. Вот выберу какие-то кадры из благополучного прошлого – и буду на них отвлекаться. Выбираться из страха.

Но ничего такого у меня не получается, и я, опять сосредоточившись, лежу без единой мысли в голове, устроив руки на животе и пытаясь дремать.

Рядом опускается усталая Лена:

– Тяжелая ночь. Восемь родов, а дежурство еще не закончилось. Как правило, бывает пять-четыре.

– И всё благополучно?

– Да, всё хорошо. Одну прокесарили.

– Восемь за ночь, вот это конвейер. Не сядешь, не расслабишься. Как вы справляетесь?

Девушка ничего не отвечает, пожимая плечами, и только улыбается моему покою, и я, улавливая ее радость, совершенно успокаиваюсь и уже могу говорить о посторонних вещах: – Но можно ведь работать где-то в другом месте, тем более что дома маленький ребенок. С кем ваша дочка?

– С бабушкой и папой, мы привыкли.

Она невольно потягивается, откидывается на спинку стула и внимательно разглядывает вены на моих исколотых руках.

– Вам повезло – вены хорошие, еще, тьфу-тьфу, не на одну капельницу хватит. Не дай, конечно, бог. Знаете, у тех, кто поработал здесь, в других местах не получается. Неинтересно, что ли. Люди уходят и вновь возвращаются. И неспокойно здесь, и тяжело, и страшно, но вот знаете, идешь после смены домой, и вопросов о смысле жизни как-то не возникает. Пока силы есть, не уйду. Если бы они еще детей своих не оставляли!

– Они – это кто? – не понимаю я, и Лена грустно объясняет:

– Мамаши, кто же? Сегодня вот одна оставила. Вы слышали, она кричала в родах. Трудно рожала, а как родила, велела унести ребенка. Его ведь сразу прикладывают к груди, первые капли молозива очень важны: и против аллергии, и для иммунитета. Прошу: ну пусть он пососет, ему это очень нужно, – а она ни в какую. Боится, что потом уже не сможет его оставить. А в прошлую смену совсем молодая девчонка отказалась от мальчика. Всё объясняла: хочу доучиться, родителей нет, потом заберу, мол, из дома малютки, когда подрастет… Но не заберет же, ведь ясно, что не заберет! Вот это в нашей работе – самое ужасное.

Лена отворачивается и долго молчит. Молчу и я, запрещая себе думать об оставленных малышах и выпадать из чудом обретенного равновесия.

Часа через два меня бережно перекладывают на каталку, осторожно ввозят в лифт и долго-долго везут по бесконечным бетонным коридорам то ли первого, то ли цокольного этажа. Поворачивают, разворачивают и снова везут и везут – теперь уже по длинной наклонной плоскости, которая почему-то всё не заканчивается и даже расширяется. Пустые, выбеленные, без опознавательных знаков, без окон и выступов стены. И это тоже из феллиниевских фильмов. Отсутствие людей и громких звуков. Практически нет запахов. Низкие потолки и тусклое освещение. Блестящие серые трубы, черные квадраты. Какие-то застенки, катакомбы, ниши. Ни лучика дневного света. Мы вообще на Земле? А, вот и ПИТ – палата интенсивной терапии. Теперь понятно, почему наклонный пол: возить каталки. Направо – в ПИТ, налево – в дородовое. Какие огромные расстояния!

К горлу опять подкатывает тошнота, всё кружится перед глазами, но вот мы уже в отделении – совсем небольшом и даже отчасти уютном, – и я с облегчением устраиваюсь на долгожданной панцирной кровати, о которой мечтала всю ночь. Кроме меня в палате еще пять женщин – все как одна в цветастых халатах, и все ждут обхода, чтобы потом спокойно заняться своими делами. Совсем молодые девчонки, ни одной ровесницы. Знакомиться, устанавливать связи нет сил. Это после, после. Отгородиться и уснуть после пережитого кошмара. Хоть это мне сейчас доступно.