Детородный возраст

Но тогда, давным-давно, это была самая настоящая реальность, и единственное, что ее омрачало, – предстоящее распределение с перспективой отправки в деревню или возвращения на «историческую родину». И я, и Лариска, и Лерка были приезжими, как большинство наших однокурсниц, так что курса с четвертого стало понятно: сама по себе проблема не рассосется, надо что-то решать. Что? Выходить замуж, естественно. Я панически боялась своей Шарьи, Вербицкая – Орска, Власова – Читы. Но боялись мы как-то по-разному. И если я палец о палец не ударила, чтобы дойти до ЗАГСа и заветной ленинградской прописки, то подруги решили положить часть жизни на то, чтобы «распределиться» в другую страну. Неважно какую.

Мы познакомились в пионерском лагере возле самой финской границы, куда были сосланы после третьего курса на практику, и очень скоро выяснилось, что обсуждать, например, теории Гумилева и Вернадского нам втроем гораздо интереснее, чем, скажем, петь песни под гитару с художниками из «Мухи», которые тоже невесть как образовались в этом лагере и, пользуясь численным преимуществом (пять парней на двадцать девчонок), пожинали плоды несусветного женского внимания. Под гитару пелся исключительно Розенбаум, произведения которого слушать больше десяти минут было нельзя, и мы, уложив детей, полночи сидели, тянули красное вино, читали стихи и, в общем, радовались жизни. Ночи стояли по-настоящему белые, по финскому телевидению прекрасно ловились ужастики, и даже лес здесь был сказочный – всегда в тумане, ненастоящий. С тех пор во мне строчки Кушнера, ставшие чем-то вроде эпиграфа к тому времени:

Придешь домой, шурша плащом,
Сдувая дождь со щек:
Таинственна ли жизнь еще?
Таинственна еще.

Эта полная таинственности жизнь начиналась прямо за порогом нашего корпуса и уходила далеко за горизонт. Сомнений в том, что она окажется полна великих даров, у нас почти не возникало, будто бы кто-то Самый Главный дал все гарантии и уже всё устроил. Развитые гораздо выше среднего, то есть довольно приличного институтского уровня, Лариса и Лера не собирались работать ни в школе, ни в других педагогических учреждениях, куда следовало идти после нашего вуза, и учились в основном для того, чтобы на всякий случай получить диплом и заняться чем-нибудь стоящим. Чем конкретно, не обсуждалось, но Вербицкая намеревалась писать великие сценарии для оскароносных фильмов, а Власова, полагаю, уже тогда занималась собственным бизнесом, который в то время назывался фарцовкой и процветал почти во всех студенческих общежитиях. Они не были красавицами, ни Лариса, ни Лера. Но в каждой звучала своя, особенная, редкая мелодия, и полыхало нечто, цепляющее взгляд.

У Власовой – уверенность в себе, улыбка победительницы и ласковая твердость. Что-то проглядывало в ней безусловно восточное – чернота ли жестких волос, разрез ли глаз, контур ли надменных губ. Она держалась обособленно, нечасто о себе рассказывала, то ли скрывая что-то, то ли намекая на высокое происхождение, и загадочно улыбалась, когда ее спрашивали об этом напрямую. Она редко смеялась, но, когда все-таки смеялась, лицо совершенно преображалось, и проступало выражение беспомощности и слабости, так не вязавшееся с основным, «выставочным» образом. Этих образов было несколько, и я всякий раз поражалась ее способности перевоплощаться в зависимости от ситуации. О Лариске всё время ходили легенды, где она неизменно оказывалась предметом вожделения (Манон Леско – ее любимый персонаж), не подтвержденные, но и не опровергнутые и, может быть, даже сочиненные ею. Сохраняя за собой место в общежитии и иногда наведываясь сюда ночевать, она вечно жила на каких-то съемных квартирах – они всё время менялись – и никогда к себе не приглашала. Судя по всему, привязанностей – к месту, к людям, к занятиям – у нее не было никаких. Если она от чего и зависела, так только от средств. Этих средств, конечно же, никогда не хватало, и Лариса подрабатывала на показах в доме моделей, но карьера модели тогда никого не прельщала.

У Вербицкой, при неброской внешности, была походка, осанка, магия движения. Она не шла, она, как водоросль, струилась в высоту, и по ней снизу вверх пульсировала легкая упругая волна. Безукоризненная спина и шея, изящная посадка головы и правильные пропорции – всё это, разумеется, присутствовало, но дело было вовсе не в спине и не в фигуре, а в пластике. То, что современные хореографы пытаются сочинить или вылепить, ей было дано от природы, с лихвой и так, ни за что. Наблюдая за ней, парящей по длинному и убогому общежитскому коридору, я сто раз пыталась ей подражать – меня хватало метра на три, не больше.

– Машка, брось! – смеялась она в ответ на мои восхищенные возгласы. – Я с пяти лет занимаюсь танцами, это въелось.