Детородный возраст

Словом, одна умела ходить и держаться, другая – повелевать. Подчиняются ведь тогда, когда есть силы приказывать. У Власовой силы – были. А у Вербицкой была стать, которую не выработаешь никакими танцами и вообще никакими приемами, что бы она там про себя ни рассказывала. Стать, то есть порода, внутреннее свечение, врожденный полет, читались в ней за версту. За всю жизнь что-то подобное раза три только и видела, всякий раз изумляясь: бывает же! Не обернуться ей вслед было нельзя, вот все и оборачивались. В метро, на улице, в аптеке. Как-то Лерка со смехом рассказывала, что квартала три за ней плелся какой-то мужик, заходя всюду, куда заходила она, а когда Вербицкая, не выдержав, резко развернулась и спросила, что ему нужно, человек, растерявшись, прямо так и ответил:

– Понятия не имею, но не идти не могу.

Обе знали о своих чарах, и обе ими пользовались.

Как только мы вернулись из лагеря, девчонки начали исчезать при всяком удобном случае, и по всему было видно – охотились. Но где и как, для меня долго оставалось загадкой. Интернета тогда не существовало в природе, границы были не то чтобы полузакрыты, но гораздо «дальше» и непопулярнее, чем теперь, так что задача подцепить пригодного для брака иностранца была совсем не из простых. Спрашивать, узнавать подробности мне не хотелось.

Исчезала и я, выдумав себе долгоиграющее прощание с городом, откуда, конечно же, придется уехать. Проложила собственные маршруты, много ездила в пригороды, и это вошло в привычку – бродить одной. Я исходила вдоль и поперек сначала Ораниенбаум, Царское Село и Павловск, затем Петергоф, Гатчину, Выборг и даже Шлиссельбургскую крепость. В Ораниенбаум, дворцы и парки которого состарились естественной смертью (во время войны сюда не упала ни одна бомба, лишь сырость и века неумолимо разрушали эту красоту и, в конце концов, сделали свое дело), я просто влюбилась. Всё здесь сделано настолько давно и так незначительно реставрировалось, что, кажется, все призраки дворцового Петербурга обосновались здесь навечно, как в единственном нетронутом и пригодном для их обитания пространстве-времени. Ключница открывает пустынный Китайский дворец с выцветшими, но когда-то яркими потолками и стенами в завитушках, и у вас мороз по коже – и от сырости, и от завитушек, а в основном от запахов, которым нет названия. В каждой постройке живет то, чего не почувствуешь ни в Петергофе, ни в Царском Селе – великолепных памятниках реставрации – при всем их блеске и парадности.

Я заранее тосковала по этим местам и дала себе слово изучить, запомнить их в деталях, чтобы потом не жалеть, что они прошли мимо. Составила список и от него не отклонялась. Некоторые из них, например Юсуповский дворец на Мойке, годами стояли на ремонте, приходилось их заносить в конец списка и всё время держать в поле зрения.

А пока еще было где побродить. На ходу хорошо думалось, и я в своих долгих прогулках выносила и записала с десяток сюжетов, которые затем вылились в небольшие рассказы, написанные на одном дыхании и куда-то пропавшие при очередном переезде. До сих пор, когда нужно что-то обдумать или понять, я принимаюсь ходить, и это, как правило, выручает. Будто бы кто-то невидимый и всезнающий появляется рядом с тобой, шагает об руку и нашептывает искомый ответ. «Невидимке» можно смело задавать вопросы, а ответы ловить в обрывках фраз случайных прохожих, вывесках, объявлениях – я этим пользовалась часто и всегда удачно.

Одним из самых любимых мест в городе была лавра – крохотный призрачный островок подлинного, старого, «того» Петербурга. Об Александро-Невской лавре я начиталась в «Воспоминаниях» Анны Григорьевны Достоевской, которая там родилась и выросла, но я тянулась даже не к месту – к времени. Настоящее петербургское время – это, конечно, время Достоевского, вторая половина XIX века. Казни и войны начала столетия забыты, до революции и красного террора далеко – всё цветет, всё развивается, и Петербург еще такой маленький, совсем не изуродованный цивилизацией город. Мне не давала покоя такая картинка: сорокалетний Достоевский едет на извозчике к своей невесте из центра куда-то к черту на куличики – зимой и без пальто, пальто заложено в ломбард… (Тут я соображала, что теперь это две остановки на метро.) Если так называемая связь времен в действительности существует, ее можно почувствовать здесь. Иногда. Лавра – идеальное место для того, чтобы скрыться от бетонно-стеклянного новодела, год за годом пожирающего город своей ненасытной штампующей пастью. Понятно, что от Петербурга Достоевского и в лавре мало что осталось, но отдельные фрагменты прошлого впечатаны в нее намертво, и с ними, слава богу, ничего уже не сделать. Они держатся, как шлиссельбургские бастионы, сохраняя то последнее, что тает, тает у нас на глазах…