Децимация

– Садись, сынок, садись, – снова повторил Федор, пододвигая Сергею табуретку, а сам присел на топчан, который стоял возле печи. Он внимательно, в колеблющемся свете неяркой лампы смотрел на своего третьего сына и видел, что он у него красивый и ладный. В армии он вырос еще немного, и в бараньей солдатской шапке чуть ли не задевал низкий потолок кухни, плечи стали шире, мозолистые лопаты рук – крупнее. Широкоскулое лицо с небольшим носом и крупными губами заострилось, стало рельефнее в мужской красоте, морщины стали глубже и придавали лицу четкое законченное выражение полностью сформировавшегося внешне и внутренне человека. Серые глаза смотрели строго и напряженно, будто бы всматриваясь куда-то вглубь, вперед. Перед отцом сидел совершенно другой человек, – не тот, который был полтора года назад – задиристый и недисциплинированный, а человек, прикоснувшийся к глубине жизни и знающий себе цену. Это был его сын, и чувство удовлетворения, а, может, и гордости переполнило душу Федора – такие дети могут быть только у него.

Он снял с сына шапку, потрепал его по волосам. От неожиданности встречи у Федора не было никаких, даже ласковых слов, и он только и смог предложить:

– Давай закурим?

Не дожидаясь, пока Сергей откроет свой кисет, он взял с каменка печки тряпку с рассыпанным на ней табаком, подал сыну и стал своими негнущимися пальцами скручивать себе козью ножку. Сергей свернул себе и, глядя на отчего-то неумелые в этот момент действия отца, предложил:

– Я тебе сейчас сделаю цигарку.

Но Федор махнул рукой и уже взял в зубы прямолинейно скрученную самокрутку и, наклонившись к печи, где еще тлели уголья антрацита, прикурил. То же сделал Сергей. Теперь можно было и говорить. Но слова при первой встрече почему-то не вырывались из горла. Хлопнула дверь, и в кухню вбежал старший брат Петр.

– Здравствуй, брат! – он обнял Сергея. – Наконец-то тебя дождались.

– Здравствуй, брат! – ответил, также обнимая его, Сергей.

Зашла в дом мать, а следом Антонина.

– Добрый вечер! – тихо произнесла она и присела на скамейку, на которой стояли ведра с водой.

Мать засуетилась, достала кастрюлю, стоявшую у порога, и стала расставлять посуду на столе. Антонина встала со скамейки и стала помогать матери.

– Ты, наверное, исты хочешь? – не обращаясь ни к кому конкретно, заботливо проговорила мать. – Я зараз зроблю.

Мать у Сергея была украинкой, и дома говорили на двух языках. Мужчины сидели и молча курили, вопросов к друг другу было много, но от неожиданности прибытия третьего брата и волнения никто не решался заговорить первым. Наконец отец спросил:

– Сергунь, расскажь. Где был, что видел? – он глубоко затянулся самокруткой. – Как был ранен? Не молчи.

– Везде был, – как-то устало ответил Сергей. – Много видел. Он задумчиво замолчал. – Везде одинаково! – продолжил он. – Война всем надоела… хуже горькой редьки. Всюду люди страдают. Вон, дожились, жрать уже нечего. И кто голодает? Простой люд. Кого гонят на фронт? Нашего брата – рабочего, а еще больше – крестьянина. Селянин разоряется, рабочий получает паек, а по городам ходют умытые, чистенькие барышни с такими же откормленными на убой мужикам. На митингах кричат о патриотизме, готовности сдохнуть за родину, а самих на фронт не выгонишь.

– Ну, ты, сынок, не прав. Говорят, на фронте полное равноправие. Офицеры челомкуются с солдатами.

– Было и такое. Керенский отменил, взамен ввел смертную казнь. Помню, выстроили нас, и генерал говорит: мы, мол, братья с солдатами. А сам морду в сторону воротит. Противно ему от того, что мы с ним братья. Правда, генерал храбрый был, в атаку с нами ходил. Немецкие офицеры не ходют в атаку. Сидят в блиндажах. А наши генералы и офицеры с нами шли под пулемет. А против него идти страшно – всех вырубит. А наши генералы шли с нами… действительно – как братья. Но так было только во время атак. Генерал, когда отменили высокоблагородие и ввели только «господин» офицер, целовал переднюю шеренгу солдат, а некоторым, кто награжден крестом, совал в руку трояк или пятерку. Вот была демократия! Потом Саша Керенский сказал: «Хватит в армии демократии, бегом в атаку». Сам грозился идти в первых рядах атакующих. Но не пошел. Видимо, испугался… урод азиатский! – закончил Сергей.

– Ну, ты, сынок, не рассказал – как люди живут-то там? – перевел разговор на другое отец.

Петр молча курил, не вмешиваясь в разговор, склонив голову набок, и нельзя было подумать – есть ли у него физический недостаток или просто он так внимательно слушает.

– Везде народ… – убежденно сказал Сергей, – стонет от войны и нищеты. Где прошла война – в десяток раз хуже. Видел Галицию. Вся разбита. А в тылу, в Киеве, живут нормально. Если бы не куча солдат там, то город выглядел бы, как рай. Там сейчас Центральная рада воду мутит. То митинги, то молебны, то украинских вояк в гурт собирают. И меня туда же хотели. Но я сказал им, что я с Донбасса, из Луганска и от меня отстали. Там не любят наших…