Детская библиотека. Том 51

Тетка приехала из Анисовки поздно: солнце уже ушло со двора и с крыши дома. Теперь его увидеть можно было, лишь забравшись куда-нибудь высоко — на школьный чердак, например.

Тетка вошла во двор, нагруженная узлами, корзинами и бидонами, и Женька с тоской подумала, что сейчас придется, наверно, тащить яблоки, помидоры и яйца к московскому поезду и предлагать все это пассажирам. Но тетка сказала:

— Тащи-ка, Женька, все это добро в погреб. Завтра с утра на базар пойдем: Уморилась, мочи нету. На телеге пришлось до дому добираться. Хоть бы одна машина прихватила. Все, как черти, мимо, мимо!

В погребе было сыро и холодно, но Женька не вылезала из него долго-долго. Она знала, что тетка сейчас снова начнет бранить ее за то, что она опять не отнесла сегодня в починку стенные часы. Тащить их в мастерскую Женьке совсем не хотелось: они были тяжелыми, а кроме того, в мастерской могли их, наконец-то, починить, и тогда бы они начали бить. А бой у них был протяжный и тоскливый, как колокол в церкви: «дон-дон!». Звон этот пугал Женьку. А тетка часы эти почему-то любила. «Ах, вы мои дорогие! Ах, вы мои золотые! — упрашивала она их, когда они останавливались. — Ну, давайте бейте же!»

— Женька! — раздался наверху теткин голос. — Женька! Ирод! И куда ты запропастилась?

Женька поудобнее уставила в ряд у стены корзины и бидоны и вылезла из погреба.

— Ну, чего?

— Я тебе говорила или нет? Говорила или нет, чтобы ты провода караулила? Говорила или нет? Все! Вира! Нету свету! Не горит: порвали! А они-то хоть бы что!

Женька давно знала, что у тетки есть давние и непримиримые враги. Это были таинственные неведомые и невидимые «они». Заглох мотор у грузовика на улице — «у них всегда так». Повалило бурей дерево у ворот — «так им и надо». Порвались новые чулки — в этом тоже виноваты «они». Разве ж «они» хорошую вещь сделают!

Теперь эти самые «они» получили точный адрес. Это были новые квартиранты.

— Я им говорю: свет порвали, идемте ругаться, а они: «Зачем ругаться, и так починят». Тут работаешь, спины не разгибаешь, а они… Небось, свою в новые платья одевают, а у тебя вон на ноги обуть нечего. Ничего! Бог правду видит! Ты заявление-то написала?

— Какое заявление? — хмуро спросила Женька, хотя знала, что это за заявление. Она каждый год писала такое заявление. Писала и отдавала его Вере Петровне.

— Вот тебе раз! — воскликнула тетка, всплеснув руками. — Долбила-долбила ей про это заявление, а она опять двадцать пять: «Какое заявление!» В школу заявление! На обувку!

— У меня ж есть ботинки.

— Мало ли что есть! Не мне ж одной тебя обувать! Ты, Женька, шуми там, тарахти. Пусть в своей комнате сидят, а к нам не лезут.

«Надоело, сами тарахтите», — хотела сказать Женька, но удержалась — она и так уже второй день подряд только и делает, что грубит всем. «Ну, погоди, — пригрозила тетка вчера. — Вот сентябрь придет, в школу опять пойду, наговорю».

На этот раз Женька сдержалась и промолчала. Тетка, удивившись, наверно, молчанию Женьки, ничего не сказала про часы.

Минут через десять Женьку перехватила Лида.

— Знаешь что! — сказала она возбужденно, крепко ухватив Женьку за руку. — Оказывается, на свете есть два Галифакса. Один в Канаде, другой в Англии. Может, и третий есть? Давай поищем!

— И двух хватит, — сказала ей Женька, пряча глаза. — Куда ж их столько.

Но Лида Женькиной руки не выпустила, видно, уж очень здорово хотелось ей с Женькой помириться.

— Знаешь что! — сказала она умоляющим шепотом. — Идем ко мне Что я тебе покажу!

И она потащила Женьку к себе.

В пустой квартирантской комнате никого не было. Мать Лиды ушла куда-то — в булочную или гастроном. Лида подбежала к коричневому чемодану, откинула крышку, достала уже знакомую Женьке шкатулку… У Женьки екнуло сердце.

— Вот, — сказала Лида, доставая что-то из шкатулки. — Смотри.

На Лидиной ладони лежала горстка прозрачных сосулек. Они переливались радужным блеском и позванивали тихим хрустящим звоном. Зимой, коньками и снежинками, крутящимися вечерами вокруг уличных фонарей, повеяло от них.

— Думаешь, настоящие? — прошептала Лида. — Вовсе нет! Из стекла. Это с первого папиного завода стекло. И завод первый, и стекло первое. Они у меня тут уже восемь лет хранятся.

— Подумаешь — стекляшки, — сказала Женька голосом, от которого тоже повеяло зимой и снежинками. — Подумаешь, обыкновенные стекляшки. И что ты носишься со своим отцом!

«Звяк!» — сухо звякнули сосульки на Лидиной ладони, потом хлопнула крышка шкатулки, и Лида молча ушла из комнаты, не взглянув в Женькину сторону.

«За отца она мне не простит, — с тоской подумала Женька, но все-таки плотно сжала губы, чтобы не крикнуть, не вернуть Лиду. — Разве ж она не дура? Я бы на ее месте давно догадалась обо всем…»

Только пусть уж лучше не догадывается!.. Ефимов! Герой! И вдруг рядом с ним жалкая босоногая Женька, которую каждый год с позором сажают за первую парту… Жалкая девчонка, которая торгует на базаре помидорами и яйцами, и которой ой как еще далеко до того самого Димки…