Герман несколько раз подряд отчаянно чихнул. Он извлек было из кармана носовой платок, но тот был насквозь мокрым. Сунув его обратно, он вытер нос рукавом куртки. Затем нагнулся, чтобы открыть чемодан.
— Внутри пусто, — вдруг громко и отчетливо произнес ворох газетной бумаги в углу чердака, — я туда уже заглядывал.
Герман настолько оторопел от неожиданности, что в первое мгновение не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он ощутил, как кожа у него на голове начала зудеть, словно от уколов тысяч иголок. Он пережил чувство, которое обычно испытывают герои иных жутких историй, когда говорится, что у человека волосы встали дыбом.
Ворох газетной бумаги зашевелился, и из-под него выбрался пожилой мужчина, одетый в рваное пальто, засаленную шляпу и меховые наушники, и церемонно надел очки. У него был красный нос картошкой, а подбородок украшала седая колючая бородка. Он посмотрел на гостя лукавыми, чуть воспаленными глазками.
— Привет, коллега, — хрипло произнес он и помахал Герману рукой в знак приветствия. — Доброе утро или добрый вечер, в зависимости от того, что сейчас за окном.
Герман чуть успокоился: старик выглядел не слишком опасно. Мальчик тоже поднял руку и почти беззвучно сказал:
— Привет!
— Что в мире новенького? — поинтересовался старик. — Он еще существует или уже провалился в тартарары?
Герман не знал, что ответить, и только пожал плечами.
— Ибо я проспал приблизительно лет сто, — продолжал старик, поднимаясь на ноги. — Не веришь? Тогда оставим это, еще будет возможность проверить. Время, знаешь ли, вещь относительная. Для одного оно течет быстро, а для другого ползет улиткой. Это очень затрудняет общение. Как можно разговаривать друг с другом, если тебя прямо на ходу обгоняют. Что за день был вчера, коллега?
— Воскресенье, — ответил Герман. — Так, во всяком случае, все утверждают.
Старик бросил на него быстрый взгляд, затем согласно кивнул:
— Вот видишь. Что я тебе говорил. — Он потянулся и широко зевнул. — Пойдем поглядим, коллега, не найдем ли мы чего-нибудь на завтрак.
Герман прошел за мужчиной в другую комнату. Он был польщен обращением «коллега», хотя оно показалось ему не совсем точным. Да, конечно, он был в каком-то смысле бродягой, но разве таким, как этот старик?
В углу лежали и стояли бутылки разной формы; на донышке некоторых из них еще оставалась капля-другая вина, в других плескались остатки пива. Старик опорожнял все по очереди. Герман молча наблюдал за ним.
— Как тебя, собственно, зовут? — утолив жажду, спросил старик.
— Герман.
— А мое имя Альберт, но тебе нет нужды его запоминать. Все кличут меня Эйнштейн, даже в полиции. Если я кому понадоблюсь, нужно только спросить Эйнштейна. Не желаешь глоточек?
Герман покачал головой.
Эйнштейн смерил его сквозь очки оценивающим взглядом.
— Верно, полагаешь, что ты еще слишком молод для порядочного глотка, а? Позволь сказать тебе одну вещь, Герман. Я не намного старше тебя, спорим? Сколько тебе лет?
— Девять, — ответил Герман, что не совсем соответствовало истине.
— Ну вот, что я тебе говорил. — Эйнштейн глубокомысленно кивнул. — А мне в действительности только восемнадцать, я еще молодой парень. По мне этого не скажешь, потому что… Просто я жил быстрее, понимаешь, коллега? Гораздо быстрее. Время ведь относительно.
— Правда? — спросил Герман, которого эта мысль захватывала все больше и больше. — Как же такое возможно?
Эйнштейн обстоятельно откашлялся.
— Не найдется ли у тебя сигаретки для меня, коллега? — прохрипел он.
Герман отрицательно помотал головой.
— Не куришь, так? — спросил Эйнштейн. — Ну, конечно, я тоже не курю… во всяком случае, когда сплю. Во сне я не курю. Разве не относительно все, что существует? У тебя есть деньги?
— Только на карманные расходы.
— Сколько?
— Шесть марок, — пробормотал Герман.
— Этого хватит, — решил Эйнштейн.
— На что хватит?
Эйнштейн несколько секунд размышлял, затем пояснил:
— Мне кажется, ты богатый. Я тоже мог бы быть богатым. Мы оба могли бы быть богатыми — если бы ты захотел, конечно.
— С шестью-то марками? — В голосе Германа сквозило сомнение. — И это вы называете богатством?
— Все относительно, — повторил Эйнштейн. — На шесть марок, Герман, можно купить много денег. Сотни, а возможно, и тысячи. Не хотелось бы тебе, коллега, получить тысячу или пару тысяч марок?
Разумеется, Герман этого хотел, однако не слишком-то верил, что это возможно.
— Нельзя же за гроши купить сотни и тысячи, — усомнился он, — тогда зарабатывать деньги было бы проще простого. Тогда бы никто не работал.
— Разве я работаю? — возразил Эйнштейн. — Нет, Герман, я уже давным-давно забросил это дело. Ни один разумный человек этим не занимается. Тебе доводилось когда-нибудь слышать о процентах, коллега?
Герман неуверенно кивнул. Слышать-то это слово он слышал, причем не один раз, однако что оно точно значит, не знал.
Эйнштейн продолжал: