Детская исповедь

Вот личный пример покаяния, который может вразумить ребенка лучше всяких слов. В современных семьях родители зачастую ставят себя в положение строгого начальника по отношению к детям и не хотят признавать своих ошибок. А ведь это неправильно. Да и начальники, надо сказать, бывают разные. В подтверждение этих слов хочу привести отрывок из повести К. М. Станюковича «Беспокойный адмирал». Прототипом главного героя этого произведения, Ивана Андреевича Корнева, стаи известный адмирал Попов.

События, описанные в повести, происходили в шестидесятых годах XIX века. Корвет, на котором адмирал держал свой вымпел, шел в Тихом океане. Ярко светило солнце, на небе не было ни одной тучки, в общем, ничто не предвещало беды, но вдруг налетела гроза, корабль сильно накренило. Вахтенный офицер не заметил приближение шквала, не успел убрать паруса, и один из парусов сорвало с мачты. На корвете начался аврал, паруса убрали, корабль выпрямился, опасность миновала, сорванный парус заменили новым, но адмирал все же не мог вынести того, что на флагманском корабле прозевали шквал. На глаза ему попался мичман, который спокойно стоял на шканцах «с пенсне на носу и – казалось адмиралу – имел возмутительно спокойный и даже нахальный вид.

И адмирал в ту же секунду возненавидел мичмана <…> за его равнодушие к общему позору на корвете. Но, главное, он нашел жертву, которая была достойна его гнева.

Отдаваясь, как всегда, мгновенно своим впечатлениям и чувствуя неодолимое желание оборвать этого “щенка”, он внезапно подскочил к нему с сжатыми кулаками и крикнул своим пронзительным голосом:

– Вы что-с?

– Ничего-с, ваше превосходительство! – отвечал официально-почтительным тоном мичман, несколько изумленный этим неожиданным и, казалось, совершенно бессмысленным вопросом, и, вытягиваясь перед адмиралом, приложил руку к козырьку фуражки и принял самый серьезный вид.

– Ничего-с?.. На корвете позор, а вы ничего-с?.. Пассажиром стоит с лорнеткой, а? Да как вы смеете? Кто вы такой?

– Мичман Леонтьев, – отвечал молодой офицер, чуть-чуть улыбаясь глазами.

Эта улыбка, смеющаяся, казалось, над бешенством адмирала, привела его в исступление, и он, словно оглашенный, заорал:

– Вы не мичман, а щенок… Щенок-с! Щенок! – повторял он, потряхивая в бешенстве головой и тыкая кулаком себя в грудь. – Я собью с вас эту фанаберию… Научу, как служить! Я… я… э-э-э…

Адмирал не находил слов.

А “щенок” внезапно стал белей рубашки и сверкнул глазами, точно молодой волчонок. Что-то прилило к его сердцу и охватило все его существо. И, забывая, что перед ним адмирал, пользующийся, по уставу, в отдельном плавании почти неограниченной властью, да еще на шканцах [3] , – он вызывающе бросил в ответ:

– Прошу не кричать и не ругаться!

– Молчать перед адмиралом, щенок! – возопил адмирал, наскакивая на мичмана.

Тот не двинулся с места. Злой огонек блеснул в его расширенных зрачках, и губы вздрагивали. И, помимо его воли, из груди его вырвались слова, произнесенные дрожащим от негодования, неестественно визгливым голосом:

– А вы… вы… бешеная собака!

На мостике все только ахнули. Ахнул в душе и сам мичман, но почему-то улыбался.

На мгновение адмирал опешил и невольно отступил назад.

И затем, задыхаясь от ярости, взвизгнул:

– В кандалы его! В кан-да-лы! Матросскую куртку надену! Уберите его!.. Заприте в каюту! Под суд!

Мичман Леонтьев не дожидался, пока его “уберут”, и спустился вниз».

Вскоре аврал был кончен. На корабле бурно обсуждали, что будет с бедным Леонтьевым, а сам мичман, «сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление с точки зрения морской дисциплины. <…> И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он <адмирал> и был превосходный моряк».

Но каково же было изумление Леонтьева, когда по требованию адмирала он явился в его каюту.

«Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, “беспокойный адмирал” быстро подошел к остановившемуся у порога молодому мичману и, протягивая ему обе руки, проговорил дрогнувшим, мягким голосом, полным подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым:

– Прошу вас, Сергей Александрович, простить меня… Не сердитесь на своего адмирала.

Леонтьев остолбенел от изумления, – до того это было для него неожиданно.

Он уже ждал в будущем обещанной ему “матросской куртки”. Он уже слышал, казалось, приговор суда – строгого морского суда – и видел свою молодую жизнь загубленною, и вдруг вместо этого тот самый адмирал, которого он при всех назвал “бешеной собакой”, первый же извиняется перед ним, мичманом.

И, не находя слов, Леонтьев растерянно и сконфуженно смотрел в это растроганное, доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза, слегка увлажненные слезами.