Первая летняя школа была импровизацией с начала и до конца. Все последующие школы намеренно следовали распорядку, сложившемуся стихийно, причудливо, в первый год, когда одна затея – лекция, курсы рисования, вечер поэзии и, главное, постановка пьесы – цеплялась за другую: Тоби Юлгрив читал лекцию об итальянских сказках про брошенных младенцев, что возвращались прекрасными девушками, а группа текстиля и вышивки занималась созданием цветочных набивных ситцев и гобеленов для первого, черно-белого, зимнего акта пьесы и для праздника весны во втором акте, когда Пердита разбрасывает цветы. Приехал Август Штейнинг, чтобы помочь со сценическими эффектами – особенно со статуей Олив – Гермионы, – и остался, чтобы обучить юных Фладдов и Уэллвудов созданию театральных декораций и костюмов. Он взял из «Зимней сказки» то, что укладывалось в его теорию о превосходстве марионеток над живыми актерами, эгоистичными или неуклюжими, в выражении человеческих страстей. Он показывал Флоренции, как танцевать «наподобие морской волны», сгибал и крутил ее собственными руками, так что тело, скованное неловкостью, вдруг необъяснимо наполнялось новой свободой плавного движения. Флоренция, шевеля кистями и стопами, воскликнула:
– Что вы сделали? Руки и ноги теперь как не мои.
– Хорошо, – отозвался Август Штейнинг. – А теперь еще раз: прыгай, прыгай, скользи, в руках как будто полная луна, держи ее пальцами… она холодная на ощупь…
Флоренции показалось, что вся она стала ртутью.
Проспер Кейн приезжал когда мог – когда позволяли музейные дела. Он прочел лекцию об искусстве ремесла и о ремесле искусства и о том, как эти два понятия неразлучны, даже в живописи и скульптуре. Нужно знать не только дизайн, но основы физики и химии, иначе краска под лаком не высохнет и глазурь отвалится от глины. И еще нужно нечто… способность видеть… этому нельзя научить, но можно научиться, хотя это невозможно без упорного труда.
Он зашел на урок, где несколько студентов – профессионалов и любителей – создавали чередующиеся квадраты, по сути – изразцы, на тему «Зимней сказки», на расшитой или набивной ткани. Преподавателем была Серафита Фладд – она сидела в одном конце сарая и говорила «очень мило, очень хорошо» на все, что ей приносили показать. Кейн и Олив Уэллвуд бродили по сараю, меж стульев и мольбертов, и Кейн комментировал работу студентов. Его собственные дети изобразили весьма приемлемые цветочные узоры с очень легким оттенком пародии: Флоренция – подобие голландского фарфора, Джулиан – севрского.
– Очень мило, – сказал Проспер Кейн сыну.
– Ты хотел сказать «очень компетентно», – ответил Джулиан. – Я могу рисовать такое левой ногой. Это обезьянничанье. У меня напрочь отсутствует то умение видеть, о котором ты распространялся сегодня утром. Эти цветочки – ненастоящие, и я знаю, что ты это знаешь.
– А что же им нужно, чтобы стать настоящими? – сказал Проспер, принимая мнение Джулиана о собственной работе.
– Я вообще думаю, что искусство должно быть обезличенным, – ответил Джулиан. – По правде сказать, я считаю, что оно должно быть таким. И все же беда этих миленьких розочек в том, что они не имеют ко мне никакого отношения. Они мне не нужны, и я им не нужен.
Отойдя с Проспером туда, где их не могли слышать, Олив заметила, что ему очень повезло: он может так непринужденно говорить со своими детьми, то есть они ведут себя с ним непринужденно… то есть… она хотела сказать, как он хорошо их воспитал… как ему удалось быть для них…
– Матерью и отцом, – сказал Проспер. – И мужское влияние, и женское. Это было непросто. Солдаты по натуре – ярко выраженные мужчины. Но им нужны и женские умения – шить, чистить, потому что они живут без женщин. В этом смысле они похожи на мальчиков, которых доктор Бэдли в Бедейлсе так старательно учит вышивать и готовить. Мне как солдату нравится этот подход. Жизнь в палатках и искусство шитья – для мальчиков. И театр. Идем посмотрим на творение мисс Фладд. Мне интересны ее работы.