Детская книга

Катарина отправила молодежь в постель в сопровождении горничной, которая несла молоко, печенье в сахарной глазури и небольшую керосиновую лампу с абажуром матового стекла. Дороти, гостя на Портман-сквер, всегда спала в одной и той же комнате. Маленькая комната в высоком этаже выходила окном в сад, расположенный позади дома. Комната была отделана во вкусе Катарины – в пене белого муслина с примесью розового. Кровать напоминала гнездышко, прикрытое хорошенькими занавесочками. На подставке для умывания стояли таз и кувшин, расписанные розовыми бутонами по красивому сине-зеленоватому фону. Письменного стола или конторки в комнате не было. Другая молодая женщина могла бы счесть эту ностальгическую женственность очаровательной по сравнению с простотой и яркими цветами «Жабьей просеки». Только не Дороти. Впрочем, это убранство ее не раздражало, не выбивало из колеи.

Она выскользнула из бального платья и нижних юбок – горничная для этого была не нужна, так что Дороти ее отпустила. Другая горничная сейчас, несомненно, расстегивала корсет Гризельды. Дороти положила полночно-синее платье – не бережно, но и не как попало – на пухлое кресло с красивой обивкой, бросила сверху свои панталоны и надела простую широкую белую хлопчатобумажную ночную сорочку, лиф которой Виолетта украсила плиссировкой. Дороти подумала, что немного почитает, а потом уже погасит свет. Она пыталась читать сказки по-немецки, чтобы сделать приятное Гризельде. У Дороти не было особых способностей к языкам, а сказки внушали ей определенное недоверие.

Кто-то постучал в дверь. Дороти подумала, что это, может быть, Гризельда пришла поговорить про бал. Дороти не хотелось болтовни, но она сказала: «Войдите!» Ведь это был дом Гризельды, а Дороти любила Гризельду.

Дверь открылась медленно и бесшумно. Это была не Гризельда. Это был Хамфри, отец, в шелковом халате, на котором извивались китайские драконы. Он огляделся, ища, куда сесть, – но и пухлое кресло, и стул у ночного столика были заняты женской одеждой. Хамфри сел рядом с дочерью, провалившись в красивую перину, и сказал:

– Я думаю, нам нужно поговорить.

Его окружало облако паров виски. Дороти сердито подумала, что обе его жены – как она их теперь мысленно называла – должны бы что-нибудь сделать, чтобы он перестал пить или хотя бы пил меньше. Она ответила:

– Я устала.

Он обнял ее за плечи:

– Ты такая красивая. Я никогда не думал, что ты вырастешь такой красавицей. Королева среди девушек-розанчиков. Моя Дороти.

Дороти застыла.

– Я должен тебе кое-что открыть. Но мне так хотелось сказать тебе… сказать тебе… – он запнулся, – какая ты удивительно прекрасная…

Он жарко дышал на нее виски. Она отпрянула, и он неуклюже пихнул ее, отчего она потеряла равновесие и упала. Она зарыла лицо в подушку и пробормотала детским голосом:

– Уйди. Пожалуйста, уйди.

И тут он недвусмысленно сунул руку под белые хлопчатобумажные складки и коснулся обнаженной плоти. С Дороти слетела всяческая робость и растерянность. Она страшно разозлилась:

– Не смей. А то я закричу. Или позвоню.

– Я только хотел поиграться. Миленькая.

Его лицо маячило над ее лицом. Одна рука прокладывала себе путь под ночную рубашку. Другая зажала ей рот. Дороти вонзила в нее зубы. Вонзила со всей силы, а она была сильна. Она укусила мягкую подушечку ниже большого пальца, и рот наполнился кровью. Дороти замотала головой, не разжимая зубов, как мангуст, сражающийся с коброй.

– Сука! – сказал Хамфри. Он сел. Из руки текла кровь на белую постель с рюшечками. Он спросил: – У тебя есть носовой платок? Нужно остановить. Мне больно.

– Я и хотела, чтоб было больно. Как ты посмел? Вот тебе платок. Но он слишком маленький. У девчонок дурацкие платки. Иди найди полотенце. Тогда я что-нибудь порву на бинты и перевяжу тебя. Но мне нечего порвать. Если я изорву эту нижнюю юбку, Виолетта меня убьет, она столько времени на нее потратила. Так что остаются только трусы.

От этого слова она затряслась. И сказала, изо всех сил стараясь дышать громкими, рыдающими выдохами:

– Из этой комнаты нельзя ничего уносить, это все здешнее, а не мое, а то все узнают. Так что, кроме трусов, я ничего не могу использовать. Достань их сам. Они в комоде.

Ее подушка была заляпана кровью. И ворот ночной рубашки тоже.

Хамфри с чудовищной усмешкой сказал:

– У тебя кровь на зубках, как у горностая. И на губках тоже.

– Мне придется сказать, что у меня пошла кровь носом. У тебя тоже кровь на халате. Вряд ли у двух человек за одну ночь может пойти кровь носом. Значит, ты порезался при бритье.

Она пыталась разрезать трусы на бинты маникюрными ножницами, совершенно непригодными для этой цели.

– П…перестань… мной… командовать, – запинаясь, произнес Хамфри.

– Либо я буду командовать, либо забьюсь в истерике, и я думаю, что даже ты предпочтешь первое. Ты пьян. Мне приходится за тебя думать. И за себя тоже, – добавила она, подавив рыдание. Она не то дышала слишком глубоко, не то задыхалась.

Хамфри сказал:

– Это не то, что ты думаешь.

– Я что, слепая? Ты… на меня набросился. Вот она я. Тут хоть думай, хоть не думай.