Детская книга

Дороти, привыкшую к вечной гонке студенческой жизни, обилию лабораторных работ и лекций-демонстраций, удивляло, насколько студентки вроде Гризельды и Флоренции были предоставлены самим себе. Флоренция, по-видимому, почти самостоятельно выбирала литературу для изучения и училась тоже самостоятельно; у нее был тьютор, который в лучшем случае кое-как комментировал ее сочинения. Гризельда изучала языки, и ей приходилось полегче. Она повела Дороти на лекцию Джейн Харрисон, преподавательницы античности: страстная, эксцентричная Харрисон была общественной фигурой, известной за пределами колледжа и даже за пределами Кембриджа. Лекции она читала в летящих черных одеяниях, сверху прикрытых яркой изумрудной столой, которой она взмахивала, подчеркивая свою мысль, – почти как Лои Фуллер, которую напоминала и эффектным использованием картин волшебного фонаря с фотографиями и рисунками с греческих статуй и ваз. Лекция была о призраках, привидениях и леших. В ней упоминались сирены, феи, ворующие детей, ангелы смерти, женщины на птичьих ногах, пожирающие мужчин, горгоны, убивающие взглядом. Лекция странно подействовала на Дороти: ей захотелось вернуться к учебе, в частности, потому, что лекторша напомнила ей мать. Гризельда сказала, что кое-кто из женщин влюблен в мисс Харрисон и старается сесть рядом с ней в обеденной зале. Говорили, что мисс Харрисон – отличный тьютор для тех студенток, которых она сочтет достойными своего внимания.

Они гуляли вдоль реки и катались на лодке – Гризельда, Флоренция и Дороти. Они обсуждали форму, которую должна была принять их жизнь. Гризельда сказала, что ей почти хочется провести остаток жизни в колледже – в основном потому, что здесь ее жизнь принадлежит только ей и она может делать что хочет, то есть думать о том же, что и мисс Харрисон, только в немецком варианте. Гризельда хотела изучать отношения между волшебными сказками и религиями, исследовать всевозможные вариации, повторения определенных сюжетов – скажем, «Золушки».

– И за это ты готова всю жизнь питаться бараньими ногами, обугленными снаружи и кровавыми внутри, и водянистым компотом из чернослива? – мрачно сказала Флоренция, которая сидела на корме, пропуская воду сквозь пальцы.

– Я не хочу вести дом и командовать прислугой, самой заказывать бараньи ноги и компоты, не важно какие – подгорелые и водянистые или нет. Мне будет тесно.

– А здесь тебе не тесно? Ты готова провести всю жизнь среди серьезных женщин и робких девушек, в искусственном мирке без мужчин?

– Тебе-то не о чем беспокоиться, – сказала Гризельда. – Ты помолвлена.

Про себя Гризельда удивлялась тому, как явно Флоренция умеет забывать о своей помолвке. Флоренция сказала, что с помолвкой тоже не все просто. Лодка плыла, воцарилось молчание.

– Правду сказать, – заговорила Флоренция, – такие женщины, как мы, – такие, какими мы стали, – не способны жить ни без мужчин, ни с ними в мире, каким он был раньше. А если мы изменимся, а они – нет, то нам не дождаться от них помощи. Мы будем несчастными уродами, как Виола в «Двенадцатой ночи», как гарпии и горгоны мисс Харрисон. Ты не думаешь, что игнорировать половой инстинкт может быть опасно? Не боишься, что через двадцать лет изучения «Золушки» начнешь тосковать по детям, которых так и не родила?

– Вполне возможно, – сказала Гризельда, поднимая капающее весло и держа его на весу, чтобы повернуть лодку. – Но через двадцать лет беременностей, лихорадок, родов, сидения в четырех стенах – очень возможно, что я начну тосковать по «Золушке».

– Дороти, ты все молчишь. Ты допускаешь, что влюбишься и выйдешь замуж?

Дороти мысленно пересмотрела хранящийся у нее в душе образ доктора Барти. За то время, что она провела в Ньюнэме, доктор стал значительно менее материален. А именно – утратил пол. Осталась только улыбка, словно от Чеширского Кота. Дороти стремительно пригнулась – лодка скользнула под плакучую иву, и сверху посыпались листья.

– Думаю, лучше всего предполагать, что нет, – ответила она. – Но никогда заранее не знаешь. Как вы думаете, право голоса поможет?

– Если женщин допустят на выборы, это уберет унизительное различие между ними и мужчинами – одно из многих. И тогда, может быть… в каком-то новом мире… женщины и мужчины смогут разговаривать друг с другом. Как люди. А сейчас вся эта агитация только делает женщин еще больше… женщинами, а мужчин – более сердитыми, более мужчинами. Конечно, женщины должны иметь право голоса. Но я не уверена, что право голоса как-то повлияет на то, что меня пугает. – Гризельда помолчала. – А вот если я напишу по-настоящему хорошую книгу, это может помочь. Или если ты изобретешь новую хирургическую операцию или откроешь новое лекарство.

– Ага, – мрачно заметила Флоренция. – Женщина обязательно должна добиться сверхъестественных успехов. Она не может ничего делать просто так, оттого что у нее есть на это право. Она обязана получить оценки выше старшего рэнглера и все же не имеет права на степень бакалавра.