Детская комната

Другие женщины, она вдруг увидела в них матерей. Видит их прежние деяния, которые могут связать между собой тела женщин по ту сторону от настоящего страдания. Тысячи матерей со всех стран, говорящих на разных языках, ведущих различные войны, от матерей к матерям идет длинная жизненная цепочка, включая надзирательниц и эсэсовок, расширяет круг им подобных, переносит границы: была ли у Аттилы маленькая девчушка в кружевной шапочке? Или мальчик в коротких штанишках? Аттила занимается любовью, носит ребенка, рожает ребенка, гладит его по волосам, почему бы и нет, кормит его грудью, потом с ложечки, целует его в лоб. У Аттилы наверняка есть влагалище, матка. Она наверняка была женщиной, матерью, как станет матерью Мила. Как была матерью Соланж. Соланж, фа# ре си до ре фа# ми. От всего этого кружится голова.

«Теперь тебе нужно есть, – говорит Жоржеттта. – Ты ешь вместо ребенка, он ест тебя. Я слышала, что беременным женщинам полагаются дополнительные пайки, тебе нужна справка». Мила думает о пальце врача в день визита к гинекологу, о голом среднем пальце, засунутом ей между ног. Справка о беременности. Значит, туда снова засунут палец, и ей нужно будет признаться в обмане. «Нет, не беременна», – сказала она тогда, и он сможет намеренно сделать ей больно. В любом случае она не хочет, чтобы об этом узнали. «Дополнительный черпак – это приманка для того, чтобы женщины признавались. Таким образом их легко вычислить, и их убивают», – думает Мила. Она будет молчать. «По крайней мере, отдыхай, малышка. Ты не готова рожать на платформе, стоя между двумя вагонами. Тереза устроит тебя в швейный цех».

Мари-Поль, Луиза, Жоржетта и Тереза становятся кормилицами еще не рожденного ребенка. Они несут гущу, добавки, очистки, картофель, дополнительный хлеб, выменивая все это на лоскутки шерсти, ниток, мини-скульптуры, выдолбленные на галалитовых пуговицах с завода «Siemens», чтобы Мила лучше ела, чтобы выжил ребенок, если она его доносит.

– Тереза? Прижмись ко мне перед сном. Поговори со мной. О Кракове.

– Краков красивый, как Париж.

– А как сказать «это красиво» по-польски?

– To jest ładne.

– То-ест-ла-дне.

– Там много церквей и больших площадей. Я жила в средневековом квартале, на площади Главный рынок, в доме пятнадцатого века. А еще там река Висла и невероятные восходы солнца на холме Вавель: от солнца река полностью красная. В Гданьске Висла впадает в Балтийское море, не очень далеко от Равенсбрюка. Я думаю о ней, Мила. Когда идет дождь, клянусь, я о ней думаю. Я спрашиваю себя: откуда эта вода? Может быть, это испарилось море, а море – это немного Висла, а Висла – это моя родина.

– В самом деле? Здесь есть море?

– Да, чуть северней.

– Ты видела карту?

– Нет, мне рассказали. Фюрстенберг в восьмидесяти километрах от Берлина. Это к югу от Дании.

Мила пытается представить местность. Она не может впомнить ни границы, ни расположение морей, ни Берлина, которые она должна была учить в школе на больших цветных картах «Vidal-Lablache»[42]. Равенсбрюк по-прежнему находится нигде, плавает в пространстве с размытыми границами, на континенте, это точно, и точно, что это немецкая территория, больше Мила ничего не знает. Она думает о том, что Лизетта так и не узнала, где умерла.

– Ты любила эту девушку, не так ли? – выдыхает Тереза в Милину шею.

– Да. Как на твоем языке говорят «да»?

– Так.

– Я ее любила. Она была моей кузиной, но я ее любила не поэтому. А потому, что наши жизни переплелись на несколько месяцев, после того как я стала сиротой. Она видела мою мать в ее последние минуты. Лизетта рассказывала, что моя мама пронеслась синим факелом между балконом и землей, волосы развевались, платье задралось к груди, глаза закрыты, как у Офелии. Она была бледной, ее тело было как у марионетки, словно она умерла еще до падения. Лизетта хотела меня заверить, что моя мать была мертва до того, как коснулась земли, до удара, которого Лизетта не видела, потому что отец закрыл ей глаза, мертва до того, как взорвалась ее голова. Жаль, если это было не так. Даже если Лизетта намеренно лгала, это к лучшему. Понимаешь, единственное, что имело значение, так это то, что она разговаривала со мной, как моя мать. Она хотела меня защитить.

– Я тоже хочу тебя защитить.

– В то утро, когда она умерла, я не в состоянии была отнести ее тело в Waschraum. Это сделали Мари-Поль и Луиза. Потом я не заходила в Waschraum до тех пор, пока они не забрали ее в морг. Целых три дня. Именно поэтому я была такой грязной, когда ты меня нашла, такой вонючей. Еще хуже, чем раньше. Умываться там, как лежит Лизетта, я не могла этого вынести.

– Что ты от нее сохранила?

– Ботинки. Остальные забрали ее вещи и шпильки для волос.

– У тебя остался ее мешочек?

– Да. Зубную щетку я отдала Луизе. Себе оставила малиновую конфету.

– У тебя есть конфета!