Детская комната

– Es geht, – бросает в конце концов фрау Мюллер, устало махнув рукой. – Aber ich will nichts von diesen Kindern hören. Und: es ist verboten mit den Kriegsgefangenen zu sprechen[106].

Мила и остальные женщины укладывают всех детей на одну кровать и укрывают маленькие тела одним одеялом. Фрау Мюллер с любопытством смотрит, как они укладывают детей спать. Затем они следуют за ней в соседнее помещение, в пристройку к свинарнику, где усаживаются на лавки вокруг стола. Фрау Мюллер достает из огромного мешка вареный картофель, раскладывает по деревянным мискам женщин, а остальное содержимое мешка высыпает в корыта для свиней.

Женщины молча поглощают картофель, обжигая язык, затем фрау Мюллер сообщает: «Morgen, halb fünf»[107]. Пятеро женщин возвращаются в комнату, разминают припасенный для детей картофель в небольшом количестве воды и кладут эту кашицу малышам в рот. Павел слишком мал, ему нет еще и месяца, он чуть не давится и выплевывает, для его кормления нужно найти что-то другое. Перед тем как лечь спать, Мила открывает дверь, и холод проникает в комнату; она, закрыв глаза, стоит в потоке воздуха: их не заперли. Напротив, с другой стороны решетчатого забора, стоит дом, где живут военнопленные, в окнах мерцает слабый свет. Мила долго не может уснуть, лежа на краю кровати, как в Равенсбрюке: она впервые спит со своим ребенком. Она придвигает к себе голову миниатюрного тельца, дышит ему в одежду, чтобы тепло разошлось по всему его телу. Теперь Саша-Джеймс по-настоящему ее ребенок. Нет больше ни Сабины, ни голландки, ни Терезы, и от этого даже становится страшно. Всю ночь или почти всю она следит за ним, боится раздавить его, проверяет его сердцебиение, кладет ладонь ему на живот и пытается почувствовать мельчайшее движение воздуха от его дыхания, каждый миллиметр колебания. Она слышит, что соседки тоже ворочаются, и, когда внезапно открывается дверь и бьется о стену «Aufstehen!»[108], ей кажется, что она только-только заснула.

Снег больше не идет. Земля покрыта скользкой твердой коркой, и к свинарнику нужно продвигаться маленькими шажками. Они идут позади фрау Мюллер, расставив руки в стороны, чтобы удержать равновесие. Чуть дальше Пьер разбивает лед, который от ударов кирки разлетается дождем бриллиантовых брызг. С ним работают трое мужчин, одежда которых тоже в сине-белую полоску. Они смотрят на проходящих мимо женщин и незаметно приветствуют их кончиками пальцев.

В свинарнике хорошо. Фрау Мюллер зажигает лампочки, подбрасывает дров в печку, показывает на кучу сосновых пахучих и светлых лучин, сложенных в углу. Слышно шуршание соломы, хрюканье. Женщины чередой переходят из одного помещения в другое, Катрин переводит то, что говорит фрау Мюллер: «Здесь свинья, там хряк, сейчас свинья супоросая». Впрочем, эти слова они все понимают с лету, это те слова, к которым они привыкли, как и к оскорблениям равенсбрюкских надзирательниц, оравших: «Schweinerei! – Свинство!», «Sauhund! – Грязные свиньи!» Губы Милы трогает легкая улыбка от таких лингвистических перемен: слова приобрели свое первоначальное значение, и свинья – это свинья, свинство относится к свинье, а ты становишься человеком в мире людей.

Фрау Мюллер работает здесь, в свинарнике, где пятьдесят животных, и в небольшом коровнике, где всего десять коров, – женщины знают слово «корова», а именно «hysterische Kuh!» – «истеричная корова!». Чуть дальше находится лесопилка, где работают военнопленные. Фрау Мюллер говорит, что в это время года невозможны земельные работы, земля твердая как камень. «Кто-нибудь из вас знает хоть что-нибудь о ферме? Нет», – вздыхает фрау Мюллер. На лесопилке они будут набирать в джутовые мешки опилки, а напротив в ангаре – солому, чтобы менять свиньям подстилку. Свиньи, коровы, солома, доски, живые запахи, тепло печки – от всего этого накатываются слезы, дрожат губы, они ищут друг друга взглядом, чтобы удостовериться, что это действительно правда, что это происходит на самом деле, что они вырвались из лагеря и что, возможно, здесь они не умрут от холода, голода или побоев.