Детская комната

Ему восемнадцать или девятнадцать лет, у него кожа, как у ребенка, но в этот момент Мила чувствует к нему такую глубокую ненависть, какой она никогда не испытывала даже в Равенсбрюке по отношению к надзирательницам, даже к Аттиле, которая носила униформу палача. На лицо же этого парня надета маска ангела, и он убивает тебя с улыбкой маленького мальчика: «Sorry, madam, I can’t». Похоже, Пьер заметил огонь во взгляде Милы – и сдерживает ее, увлекая за собой: «Пойдем, мы уходим». Би Джей и Вивиан покидают группу и переходят на другую сторону американского поста, в сторону Франции. Мила бежит за ними, хочет прокричать: «Вы не могли бы взять моего ребенка? Вы не заберете его с собой во Францию?» Но это окончание войны так похоже на войну, что еще неизвестно, доберутся ли они до Франции.

Остаются Пьер, Томас и Альбатрос. Их направляют к русским, указывая рукой на восток. Русские внушают опасения: взобравшись на повозки, опьяненные близкой победой, они мчатся по дорогам, громко распевая песни. Иногда среди них встречаются даже гармонисты. Однажды один из красноармейцев спрыгивает с повозки, подходит, прихрамывая, хватает Катрин в охапку и целует ее прямо в губы, пока Пьер не врезает ему по челюсти.

Их ноги сбиты в кровь, и, пока русские в столь возбужденном состоянии, Томас крадет у них повозку с лошадью. Мила пытается представить себе пройденный путь, рисует его на воображаемой карте. Каждый день – это разгромленные села, дымящиеся дома без крыш, разбитые витрины, развороченные магазины, бездомные мужчины и женщины, которые попрошайничают на всех языках. Они останавливаются на ферме, их встречает мужчина с ружьем. Они хотят лишь молока для детей. Мужчина дает им флягу молока и холодный вареный картофель, и они уходят прочь. Дети спят на улице, худеют, их укачивает на телеге, и они рвут молоком. Однажды утром у реки Симона просыпается, держа в руках мертвое тело. Анн-Мари умерла. Они закапывают ее на берегу реки, от земли у них черные колени. У Симоны нет слез, это неизмеримая боль, а ведь они уже так близко к границе. Теперь нужно записать на серых листочках мелким шрифтом дату смерти Анн-Мари: 8 мая 1945 года. Симона больше не говорит. Она превратилась в нечто, что они кормят, будят, гладят кончиками пальцев, но это нечто не отвечает ни взглядом, ни звуком, ни движениями. Остался только призрак, трое матерей и трое детей.

Говорят, что Гитлер умер.

Мила больше не считает дни. Их блуждание – это долгая кома, отсутствие самой себя. Она свободна. Ей хочется есть, ей хочется пить. Нужно выдержать. Она думает только о Саше-Джеймсе, смотрит на него, дышит ему на лицо, целует его, прижимает его к своей теплой груди. Как-то вечером они спят в хлеву, крестьянин угощает их горячим супом, а для детей дает коровье молоко. В другой раз они проводят ночь в переполненном госпитале на покрытых плесенью матрасах. Именно там в лихорадке умирает Янек.

– Ihr wollt nicht seine Kleider nehmen?[122] – спрашивает Клаудия у Милы и Катрин.

Они трясут головой. Они не будут хоронить его без одежды, они уже не в Равенсбрюке, они больше не раздевают мертвых.

И тогда Клаудия смотрит на своего сына:

– Dann warst du umsonst gestorben.[123]

Они хоронят Янека в разоренном саду госпиталя, на клумбе, где еще остались розы, пятнадцатого мая. Два дня спустя, семнадцатого мая, за Янеком следует Клаудия – от истощения и от горя. Нет, война еще не закончилась. Конец войны будет тогда, когда Саша-Джеймс выберется из всего этого живым.

Остаются двое детей, Катрин, Мила, безмолвная Симон и трое мужчин. Как-то утром Альбатрос тоже покидает группу, он переходит на территорию, которую занимают американцы, и возвращается к себе на родину. Двое мужчин, три женщины, двое детей.

Это бег наперегонки со временем. Враги – это время и пространство. Время и пространство отделяют их детей от крыши над головой, от запасов молока, от лекарств, от теплой одежды.