Детская православная хрестоматия

– Ишь ведь – дитё, а чует, какова маменька! – прошептал Федос и принялся с каким-то усердным ожесточением убирать комнату.

XIII

Не прошло и пяти минут, как в детскую вбежала Анютка и, глотая слезы, проговорила:

– Федос Никитич! Вас барыня зовет!

– А ты чего плачешь?

– Сейчас меня била и грозит высечь…

– Ишь, ведьма!.. За что?

– Верно, этот подлый человек ей чего наговорил… Она сейчас на кухне была и вернулась злющая-презлющая…

– Подлый человек всегда подлого слушает.

– А вы, Федос Никитич, лучше повинитесь за вчерашнее… А то она…

– Чего мне виниться! – угрюмо промолвил Федос и пошел в столовую.

Действительно, госпожа Лузгина, вероятно, встала сегодня с левой ноги, потому что сидела за столом хмурая и сердитая. И когда Чижик явился в столовую и почтительно вытянулся перед барышней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Федос стал еще мрачнее.

Смущенный Шурка замер в ожидании чего-то страшного и умоляюще смотрел на мать. Слезы стояли в его глазах.

Прошло несколько секунд в томительном молчании.

Вероятно, молодая женщина ждала, что Чижик станет просить прощения за то, что был пьян и осмелился дерзко отвечать.

Но старый матрос, казалось, вовсе и не чувствовал себя виновным.

И эта «бесчувственность» дерзкого «мужлана», не признающего, по-видимому, авторитета барыни, еще более злила молодую женщину, привыкшую к раболепию окружающих.

– Ты помнишь, что было вчера? – произнесла она наконец тихим голосом, медленно отчеканивая слова.

– Все помню, барыня. Я пьяным не был, чтобы не помнить.

– Не был? – протянула, зло усмехнувшись, барыня. – Ты, вероятно, думаешь, что пьян только тот, кто валяется на земле?..

Федос молчал: что, мол, отвечать на глупости!

– Я тебе что говорила, когда брала в денщики? Говорила я тебе, чтобы ты не смел пить? Говорила?.. Что ж ты стоишь как пень?.. Отвечай!

– Говорили.

– А Василий Михайлович говорил тебе, чтобы ты меня слушался и чтобы не смел грубить? Говорил? – допрашивала все тем же ровным, бесстрастным голосом Лузгина.

– Сказывали.

– А ты так-то слушаешь приказания?.. Я выучу тебя, как говорить с барыней… Я покажу тебе, как представляться тихоней да исподтишка заводить шашни… Я вижу… все знаю! – прибавила Марья Ивановна, бросая взгляд на Анютку.

Тут Федос не вытерпел.

– Это уж вы напрасно, барыня… Как перед Господом Богом говорю, что никаких шашней не заводил… А если вы слушаете кляузы да наговоры подлеца вашего повара, то как вам угодно… Он вам еще не то набрешет! – проговорил Чижик.

– Молчать! Как ты смеешь так со мной говорить?! Анютка! Принеси мне перо, чернила и почтовой бумаги!

– Мама! – умоляющим, вздрагивающим голосом воскликнул Шурка.

– Убирайся вон! – прикрикнула на него мать.

– Мама… мамочка… милая… хорошая… Если ты меня любишь… не посылай Чижика в экипаж…

И, весь потрясенный, Шурка бросился к матери и, рыдая, припал к ее руке.

Федос почувствовал, что у него щекочет в горле. И хмурое лицо его просветлело в благодарном умилении.

– Пошел вон!.. Не твое дело!

И с этими словами она оттолкнула мальчика… Пораженный, все еще не веря решению матери, он отошел в сторону и плакал.

Лузгина в это время быстро и нервно писала записку к экипажному адъютанту. В этой записке она просила «не отказать ей в маленьком одолжении» – приказать высечь ее денщика за пьянство и дерзости. В конце записки она сообщала, что завтра собирается в Ораниенбаум на музыку и надеется, что Михаил Александрович не откажется ей сопутствовать.

Запечатав конверт, она отдала его Чижику и сказала:

– Сейчас отправляйся в экипаж и отдай это письмо адъютанту!

– Слушаю-с! – дрогнувшим голосом ответил матрос, хмуря нависшие брови и стараясь скрыть волнение, охватившее его.

Шурка рванулся к матери.

– Мамочка… ты этого не сделаешь… Чижик!.. Постой… не уходи! Он чудный… славный… Мамочка!., милая… родная… Не посылай его! – молил Шурка.

– Ступай! – крикнула Лузгина денщику. – Я знаю, что ты подучил глупого мальчика… Думал меня разжалобить?..

– Не я учил, а Бог! Вспомните Его когда-нибудь, барыня! – с какою-то суровою торжественностью проговорил Федос и, кинув взгляд, полный любви, на Шурку, вышел из комнаты.

– Ты, значит, гадкая… злая… Я тебя не люблю! – вдруг крикнул Шурка, охваченный негодованием и возмущенный такою несправедливостью. – И я никогда не буду любить тебя! – прибавил он, сверкая заплаканными глазенками.

– Вот ты какой?! Вот чему научил тебя этот мерзавец?! Ты смеешь так говорить с матерью?

– Чижик не мерзавец… Он хороший, а ты… нехорошая! – в бешеной отваге отчаяния продолжал Шурка.

– Так я и тебя выучу, как говорить со мной, мерзкий мальчишка! Анютка! Скажи Ивану, чтобы принес розги…

– Что ж… секи… гадкая… злая… Секи!.. – в каком-то диком ожесточении вопил Шурка.

И в то же время личико его покрывалось смертельною бледностью, все тело вздрагивало, а большие, с расширенными зрачками глаза с выражением ужаса смотрели на двери…

Раздирающие душу вопли наказываемого ребенка донеслись до ушей Федоса, когда он выходил со двора, имея за обшлагом рукава шинели записку, содержание которой не оставляло в матросе никаких сомнений.