Детский дом

— Пролетарские дети должны быть справедливыми, — сказал комсомольский секретарь с «Красного путиловца». — А вы трудовых крестьян обидели. Не стервецы ль после этого? Где же ваше классовое сознание?

Мы все ниже склоняли головы.

Отпустили нас, переписав фамилии и обещав обо всем сообщить заведующей.

Обычно из «походов» на сады и огороды мы возвращались победителями, хвастались добычей, острили, а тут вошли молча, пристыженные. В спальне было шумно, ребята смачно хрустели морковкой, всюду валялись обгрызанные хвостики, ботва. Нас встретили шуточками, смехом.

— Засыпались? — сорвавшись с кровати, заорал Степка Филин и с издевкой поклонился нам. — Проздравляю! Эх вы, мамины! Сопли распустили, а их цап-царап! — Он захохотал. — Знаете, как батько сына наказывал? Бил и приговаривал: «Воруй, да не попадайся». Аники! Отбиться не могли?

Тихо расселись мы по койкам. Каждый думал о том, что завтра еще предстоит объяснение с грозной Марией Васильевной. Мишанька Гусек, переглянувшись с Филином, протянул мне морковку:

— На, Косой, хоть разговейся. А то ухи надрали и даже хвостика не спробовал.

Дружный смех счастливых «налетчиков» был ему ответом.

— Никогда больше не полезу в чужие огороды, — вдруг негромко, но решительно заявил Коля Сорокин.

Колино заявление удивило спальню. Мальчик он был тихий, скромный, один из лучших учеников школы, на собраниях никогда не выступал, держался всегда в сторонке. Мне он очень нравился своей правдивостью, мягким характером.

— Аль вас там крапивой насекли? — опять захохотал Филин. — Да ты рази, Коляня, парень? Заяц трусливый.

— Прав Сорока! — воскликнул я. — Молодец: что думает, то и говорит. Я тоже ни одной морковки, ни одной картошки больше не возьму. Даю пионерское. А ты можешь, Филин, зубоскалить сколько влезет!

И я рассказал ребятам, как нас корили в сельсовете и чей огород, оказывается, мы обчистили.

— Так что, Мишаня, — сказал я Гуську, — сам жри эту морковку, а у меня она в горле застрянет.

Шуточки над нами прекратились. Многие ребята, возможно, впервые задумались, на кого они делали налеты. Валька Горбылек пробормотал: «Толково сказал Косой». Но Филин не мог оставить за мной последнее слово и презрительно произнес:

— Ты, Косой, известный активист, знаем. Подлизываешься к пионервожатой. Соз-на-ательный! На девок заглядываться стал? Гляди, другой глаз вывернешь!

Его подлипалы захихикали. Неожиданно нас поддержал Лешка Аристократ:

— Ребята правильно говорят, Филин. У этих вдов детишки голодные, и живут они не лучше нас. Отцы их в боях с белопогонниками погибли, а мы… Брать надо у кулаков, у нэпманов. Тут будет совесть чиста.

— Ты-то чего зявкаешь? — тяжело сощурил свои водянистые глаза Филин. — Ты ж… листократ дворянский, не ходишь с нами. Язык чешется?

— А что, я не могу высказать своего мнения? Впрочем, насчет совести я того… не по адресу. Филину это понятие незнакомо.

В детдоме Алексей держался независимо, ни перед кем головы не гнул; с ним же считались многие. По его скупым рассказам мы знали, что отец у него был офицером и еще в германскую погиб где-то в Мазурских болотах. Мать снова вышла замуж, и Алексей, обидевшись на то, что она не осталась верна памяти отца, сбежал из дому. Колесил по всей России, околачивался в Баку, Тифлисе, Эривани, собирался пробраться в Персию и за это время стал искусным карманником: «ширмы брал» артистически ловко. У него и сейчас нередко водились деньги, и он охотно угощал ребят конфетами, фруктами.

Несмотря на беспризорное прошлое, Аристократ никогда не матерился, кулаки пускал в ход лишь в случае необходимости, вежливо уступал дорогу старшим, совершенно не пил, не баловался папиросами. Голубоглазый, высокий, гибкий, он пользовался особым вниманием девочек.

Однажды Филин попробовал было подступиться к нему с кулаками. Алексей чуть побледнел и, не повышая голоса, сквозь стиснутые зубы проговорил: «Видишь вот этот графин с водой? Подойди только, так тресну, что твоя тупая черепушка разлетится. Пускай потом судят». И Филин отступил…

Вот и на этот раз он решил не углублять конфликта:

— Лады. Кончай трепаться, Леха, кемарить пора.

Общее возбуждение утихло, и ребята начали укладываться…

На другой день во дворе я встретил Лену с подругой Клавой Слепковой. Они сами подошли ко мне.

— Вас обсуждать будут? — сказала Лена, глядя на меня с каким-то загадочным выражением. — Девочки считают, что вы все равно молодцы.

Девочки нас считают героями? Да ведь они тоже, как и ребята, смотрели на садово-огородный промысел как на что-то вполне узаконенное. Разве это воровство? Воруют деньги, вещи. И Леночка, выходит, сочувствует мне. Значит, можно поднять голову и приосаниться? Это утешение!

— Опозорились мы, — вдруг проговорил я неожиданно для себя и отвел глаза в сторону.

— Боишься?

— Разве в этом дело? Как свиньи, разрыли огород…