Детский мир (сборник)

А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему–то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по–прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.

Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.

— Мальчик? — сказал он, ощутимо покачиваясь. — Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..

Директор рыгнул.

Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.

Мальвина тут же заметила:

— Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит — в половине одиннадцатого?..

— Пусть отвечает!..

— Не мучай ребенка…

— Мальчик, я к тебе обращаюсь!..

— Не знаю… — сказал я.

— Чего не знаю? — удивился Директор.

— Про котангенс не знаю…

— Какой котангенс?

— Чему равен котангенс… прямоугольного треугольника…

— А действительно, чему он равен? — заинтересовался Директор. — Вот ведь, елки–палки, бывают вопросы… Треугольник… прямоугольный… Это — какой идиот придумал?…

Тогда встрял Ценципер.

— Расстрелять его надо! — лениво посоветовал он. — Расстрелять в подвале — и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы…

Однако, Директор не согласился.

— Расстрелять?.. Фи, как грубо, — покачиваясь, сказал он. — Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны… После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы. — Где–то тут у меня водочка произрастала…

Он явно задумался.

— А тогда я его сам кокну, — сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по–видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..

Директор очнулся.

— Стрелять надо в мозжечок, — назидательно сообщил он. — Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается…

Он, по–моему, хотел добавить что–то еще, но в этот момент в учительской раздался какой–то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним — поросячий пронзительный крик Дуремара:

— Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..

— Ну ты — козел безрогий!..

— Умоляю, Мальвиночка!..

Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.

Что–то, во всяком случае, покатилось.

И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил…

2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.

Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:

— На пле–е–е–чо!..

Караул единообразно качнул ружьями — брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо–желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все–таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

— Да, — сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: «Все в порядке. Мне нравится. Я доволен».

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

— Да…

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками — будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

— Шаго–о–ом… марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.

— Равнение напра–а–а–во!..