Детский поезд

– Смотрю, тортеллини ты даже не пробовала. А ведь это всего лишь символ радушного приёма, никакая не милостыня, – и, снова улыбнувшись, спрашивает меня: – Верно?

Я киваю, но от слов Россаны всё в моей голове путается: мне кажется, что тортеллини Розы сегодня с привкусом милостыни, и я боюсь, что не смогу отделаться от этого ощущения.

– Радушный приём мне пусть оказывают родители в моём собственном доме, а не какие-то незнакомцы Бог знает где!

Россана говорит как взрослые, которым позволено высказать всё, что они думают. И теперь, услышав от неё эти слова, я, кажется, тоже в них верю. Дерна разрешает нам выйти из-за стола, и мы с Риво возвращаемся к паровозу, а мэр Альфео, пока она собирает тарелки, развязывает свёрток, который принёс Россане, – в нём оказывается перчаточная кукла в форме собаки с большими, слегка печальными глазами. Мэр суёт внутрь руку и начинает смешно тявкать. Собака прыгает, делает сальто, виляет хвостом, потом наконец приседает на колени к Россане. Та молча кладёт руку собаке на голову, и по её левой щеке медленно скатывается слеза. Люцио, который за это время не произнёс ни звука, достаёт из кармана носовой платок и вкладывает Россане в руку. Та судорожно сжимает кулак, и слеза исчезает.

23

Пару дней спустя, занимаясь сложением в столбик, я вижу через открытую дверь класса, как в кабинет директора-Ленина влетает учительница Риво и прямо с порога, едва не плача, кричит:

– Она отпросилась в уборную, но время шло, а её всё не было, и я велела соседке по парте сходить проверить, вдруг ей нехорошо… Верно, Джинетта?

Девочка, вбежавшая в кабинет следом за ней, мелко кивает, тряся светлыми кудряшками. Мутная слизь тянется у неё из носа, смешиваясь со слезами. Потом директор, учителя и уборщики пускаются на поиски: обходят все классы, заглядывают в канцелярию, в кладовку, в библиотеку, но тщетно – Россаны нигде нет.

– Неужели никто не заметил, как она вышла из школы?! – орёт раскрасневшийся директор-Ленин, бешено вращая налитыми кровью глазами – совсем как на портрете у Розы дома. Сторож отвечает, что, наверное, девочка подкараулила момент, когда он отлучится в туалет.

– Нужно известить родителей, – мрачно заявляет синьор Феррари.

Директор растерянно озирается по сторонам.

– Нет, – говорит он, понизив голос, – не будем пока предавать это огласке… под мою ответственность… Город у нас небольшой, куда ей здесь деваться? Пешком девочка далеко не уйдёт. Вот увидите, мы скоро её отыщем. Давайте подождём до вечера, а уж если не найдётся…

По дороге домой мы только и говорим о сбежавшей девочке и о том, что синьор Феррари велел нам не беспокоиться: взрослые сами разберутся.

– Ага, взрослые всегда сами разбираются, – жалуется Люцио, – а чего хотим мы, никакого значения не имеет. Ты ведь тоже не собирался сюда приезжать, тебя взрослые заставили.

По правде сказать, я не знаю, заставляла меня мама или нет, но не возражаю: иду себе молча и думаю о Россане, о выражении её лица, когда она пришла к нам домой, о застывшем понуром взгляде… Ри во собирается поить скотину, и я увязываюсь следом. Стельная корова грустит: во всяком случае, мне кажется, что вид у неё больной. Тоже вон понурая, а не убегает. Стоит где стояла.

– Дерна, – спрашиваю я перед тем, как пойти спать, – а холодно сейчас на улице?

Она сразу всё понимает: берёт меня за руки, крепко стискивает.

– Должно быть, её уже нашли. Альфео упрямый, он так просто не сдастся. Он ведь партизаном был, в горах скрывался, неужели упустит девчонку с косичками? – и, оставив, как обычно, стакан воды на тумбочке, выключает свет, а я закрываю глаза.

Но какой тут сон? И думать нечего! Передо мной проносятся смутные воспоминания: взгляд Россаны, понурый, как у грустной коровы; тряпичная собака; мэр-партизан; слова синьора Феррари; свисающие с потолка салями; путешествие в поезде вместе с другими детьми; автобус, где я уснул босиком… И в конце концов мне становится ясно, что Люцио прав: ничего-то взрослые в детях не понимают. Я подхожу к окну: а вдруг они ещё не спят? Трижды включаю-выключаю свет – ничего. Пробую ещё три раза, потом ещё и возвращаюсь в постель: наверное, всё-таки уснули. Но тут сквозь темноту приходит условный сигнал: раз, другой, третий! Я одеваюсь, натягиваю ботинки, тёплое пальто, шапку, достаю из буфета кусок пармезана побольше и, беззвучно выскользнув из дома, жду возле хлева. Там тихо, только изредка мычит стельная корова. Тянущий от земли холод пробирается мне в ботинки, и я уже готов вернуться в дом, чтобы хоть чуточку согреться, но в этот момент вижу приближающийся луч света. И Люцио с фонарём.

– Риво я будить не стал, – ворчит он, – не то он всё маме разболтает.

– Похоже, я понял, куда пошла Россана. Знаешь, где автостанция?

– Ага, идём, – отвечает Люцио. И мы идём – рядом, бок о бок, почти не переговариваясь. Улицы пустынны, но ему знакомы, так что он не боится. А вот меня чуть потрясывает. Я вынимаю из кармана руку, ощупью нахожу его ладонь, и Люцио слегка сжимает мои пальцы – трижды, как в нашем тайном сигнале.