Детский поезд

Я спрашиваю Дерну, можно ли ответить прямо сейчас, не то забуду, что хочу сказать. Она, сходив за бумагой и ручкой, садится за стол и пишет, а я диктую, как синьор Феррари диктует нам в школе: что сегодня мой день рождения и что мамино письмо – мне самый лучший подарок (это не считая скрипки, но про скрипку я молчу, чтобы она не сердилась). Рассказываю, что Роза наготовила много всего вкусного, но титул королевы дженовезе всё равно принадлежит ей, моей маме Антониетте. Что здесь, в Северной Италии, уже успел со всеми перезнакомиться: и с коренщиком, которого, правда, зовут «зеленщик», и с рубщиком, которого зовут «мясник», и с коробейником, который для них «галантерейщик»; а таких привычных нам занятий, как водонос и требушатник, они и вовсе не знают. Как-то я спросил Дерну, где мне найти уши-да-рыла, которые мне страсть как нравятся, а она сперва не поняла, сказала: «Ну-ка, повтори». Я повторил: «Уши-да-рыла», – потом снова, но всё без толку: она даже решила, что это на латыни. Тогда я спросил, что такое латынь. «Древний язык», – объяснила она, а я ответил, что это вполне возможно, потому что «уши-да-рыла» – ремесло очень древнее, и состоит оно в том, чтобы варить свиные уши, копыта и пятачки. Тут она всё поняла, и мы пошли к рубщику, то есть к мяснику. К счастью, оказалось, что требуха здесь тоже есть, а копыта с пятачками порядочные люди не едят, собакам скармливают. Вот и всё письмо, мне остаётся только написать внизу своё имя – чуть кривовато, иначе смажу чернила, – а Дерна пишет своё.

Хотелось бы надеяться, что письмо успеет дойти до Рождества. В прошлом году мы встречали его вдвоём, только после полуночи выскочили с соседями в переулок друг друга поздравить. И Долдон явился, даже вместе с женой: та, зажав под мышкой новую сумочку, всё время на нас косилась, будто мама у неё что-то украла.

Здесь, на Севере, Рождество совсем другое: вертепов никто не устраивает, а ставят ёлку с разноцветными гирляндами и шариками, которые свисают с веток, как салями с потолочных балок на кухне. Говорят, святой Николай кладёт под ёлку подарки.

Правда, в моём доме этот синьор ещё ни разу не появлялся: наверное, просто ёлки не нашёл. Риво говорит, такого быть не может: мол, святой Николай ко всем детям приходит. Вроде бы у него белая борода и красный кафтан. Но я подозреваю, что Риво ошибся: раз красный кафтан, то, видать, дело одних детей коммунистов касается. Если нам кто что и приносил, то только Долдон, а бороды у него нет – ни белой, ни чёрной, ни какой ещё. И красного кафтана тоже. Волосы у Долдона тёмные, глаза голубые, да и святым я бы его ни за что не назвал, даже в рождественскую ночь.

Дерна складывает листок, кладёт в конверт, но я хочу ещё отправить подарок, чтобы моя мама Антониетта могла открыть его под ёлкой. У Хабалды прямо под дверью растёт лимон – наверное, для такого случая и он сойдёт. Дерна подсказывает: можно что-нибудь нарисовать и отправить рисунок вместе с письмом. Только я ещё никогда в жизни ничего не рисовал.

– Это легко, – улыбается она, – я тебе помогу.

Потом сажает к себе на колени, берет за руку и начинает водить карандашом. Мы рисуем контуры лиц, носы, глаза, потом волосы и одежду. Риво бежит за красками: говорит, так лучше смотреться будет, – и мы раскрашиваем всё розовым, жёлтым, синим… Мягкие волосы Дерны щекочут мне шею, а наши руки бегают туда-сюда по листу, и на бумаге возникают лица. В конце концов выходит моя мама Антониетта в своём лучшем платье – том, что в цветочек. Рождество она встречает в Хабалдином доме вместе с Маддаленой Крискуоло, и Долдон тоже там, только без жены. Ещё я нарисовал Чиччо-сыра, который, наверное, уже вернулся и ждёт меня, а с ним старикову учёную обезьянку, и Хабалдина комната стала похожа на пещеру в Вифлееме.

Так что рождественскую ночь моя мама Антониетта встретит в хорошей компании. По крайней мере, на рисунке.

22

Улиано не пришёл в школу: поднялась температура. Я спрашиваю учителя, не бронхиальная ли астма у него случайно, как у моего брата Луиджи, но тот говорит: нет, свинка. Ну и хорошо, думаю я, не то остался бы снова один. Люцио по-прежнему сидит за первой партой, а со мной сажают Бенито. Делить нам теперь нечего: он при виде меня больше не зажимает нос, а я иногда даю ему списать математику.

Пока не подошёл синьор Феррари, все болтают по двое, по трое, только мы с Бенито за партой, каждый своим делом занят. Но стоит учителю войти в класс, мы тут же встаём.

– Сперанца, Бенвенути, подойдите.

Мы с Люцио переглядываемся – впервые с того раза, как он застал меня с мортаделлой.

– Сперанца, там приехала одна девочка из твоего города, и директор хочет, чтобы мы организовали ей тёплый приём. Чтобы она почувствовала себя как дома.

Я кошусь на Бенито: хотелось бы верить, что приём новой девочке окажут не такой, как мне.