Детский поезд

В прошлом году, к примеру, была лихорадка. Даже доктора вызывали. Ещё и Хабалда пришла. Моя мама Антониетта сидела бледная-бледная, но не плакала – моя мама Антониетта вообще никогда не плачет, – только на фотокарточку моего старшего брата Луиджи над комодом смотрела и тут же глаза отводила. А доктор глядел так, будто обнаружил, что припрятанную на завтра последнюю порцию дженовезе уже кто-то съел. «Лекарство, – сказал, – купить нужно». Но мама дождалась, пока он уйдёт, и только потом, сунув руку в вырез платья, где держала чудотворный образок Святого Антония – с бесами воина, достала платок со сложенными пополам купюрами.

– Что говорить, в прошлом году был подарок так подарок.

Роза улыбается:

– А на этот день рождения, который ты с нами встретишь, чего бы хотел?

– Да что угодно, лишь бы не как в тот раз.

Роза накрывает пиццу ещё одним слоем теста, смазывает маслом. По радио звучит какой-то весёлый мотив, и она порхает по кухне, словно танцовщица, которую я как-то видел на американской вечеринке.

– Поставим в духовку, когда Дерна придёт, чтобы была горячей. А пока помоги мне накрыть на стол, побудешь сегодня моим кавалером.

Она берёт меня за руку, и мы кружимся в танце прямо посреди кухни. Нери, глядя на нас с высокого стульчика, хлопает в ладоши, но всё время не в такт. Потом Роза делает пируэт, и я спотыкаюсь об её ногу. Ей смешно, а вот я краснею.

– В юности мы с Альчиде часто ходили на танцы, это сейчас я только на кухне танцую…

– А вот мы с мамой никогда не танцевали. Даже на кухне.

Дерна, вернувшись с работы, говорит, что у неё для меня сюрприз. Я спрашиваю, какой именно, но она отмахивается: «Всему своё время». Тем временем Роза, подхватив пиццу, выходит во двор, и я бегу за ней, помогать: я ведь сегодня её кавалер. Печь обнаруживается сразу за хлевом, приходится даже голову запрокинуть, настолько она огромная. Только вот я ещё ни разу не видел, чтобы заслонка была открыта. И тотчас же вспоминается фотография, которую Тюха мамам показывала, чтобы убедить их никуда нас не отпускать. Ноги вдруг становятся ватными, и я опрометью бросаюсь в хлев. Роза бежит за мной и находит свернувшимся в комочек возле коровы, что должна вот-вот разродиться: у меня не хватает духу даже просто поднять глаза.

– Что с тобой? Переволновался из-за праздника?

Я отворачиваюсь, молча гляжу в землю.

– Что случилось? Не бойся, скажи мне! В школе обидели?

Корова дышит мне в затылок тёплым, но говорить я не в силах.

– Снова тебя задирали?

Это случилось в один из первых школьных дней. Бенито Ванделли, мальчишка с последней парты, обозвал меня грязным неаполитанцем, а когда я подошёл ближе, зажал нос, будто тухлой рыбой завоняло. Но Улиано, тот, что сидел в первом ряду, а теперь сидит рядом со мной, сказал, чтобы я не обращал внимания: мол, в начале года Бенито самого задразнили, вот он и стал злым.

А вечером, в мастерской, пока мы полировали пианино, которое должны были скоро отправить, Альчиде сказал мне, что злых детей нет, есть только предвзятость: вроде как судить о вещах, не до конца разобравшись, просто потому что кто-то втемяшил тебе в голову свои мысли и теперь их уже ничем не вышибешь. И предвзятость эта – разновидность невежества, так что всем, а не только моим одноклассникам, стоит последить за собой, чтобы ни о чём не судить предвзято.

На следующий день, когда Бенито снова обозвал меня грязным неаполитанцем, Улиано подскочил к нему и прошипел: «Заткнись, тебя вообще в честь фашиста назвали!» Бенито не ответил, просто ушёл к себе на последнюю парту. А я сидел и думал: разве он виноват, что ему дали не то имя? Выходит, хорошим людям тоже случается быть предвзятыми. Совсем как мне сейчас: увидел огромную Розину печь – и, забыв про всё хорошее ко мне отношение, тут же поверил Тюхиной болтовне о коммунистах, которые детей едят. Да ещё и побежал за стельной коровой прятаться, только ботинки в коровьем навозе испачкал. И как раз сегодня, в день моего рождения.

– Вы уж простите меня, Роза… – бормочу я, вылезая из своего убежища. – Это всё от волнения. По правде сказать, у меня никогда ни праздника не бывало, ни подарков, разве что старая шкатулка, которую мне мама Антониетта отдала. Я потому и счастливым-то быть не умею.

Роза обнимает меня, и её руки пахнут опарой. Я чувствую тепло коровьего дыхания за спиной и тепло Розы, прижимающей меня к груди. Волосы у неё тоже мягкие, как вата, только тёмные – в тон глазам. Не знаю, что в этот момент на меня находит, но я вдруг понимаю, что молчать больше не могу, и сознаюсь:

– Это я… я – тот вор, что мортаделлу крал…

Роза гладит меня по голове, касается пальцами уголков глаз, словно пытаясь утереть слёзы.

– В нашем доме воров нет.

И, взяв меня за руку, ведёт обратно в дом.

21

Громко распевая «Высоко поднимем все кубок веселья…»[17], в дом входит Альчиде в сопровождении Риво и Люцио, в руках – длинный свёрток из цветной бумаги, перевязанный бантом.