Детский поезд

– Что ж, давайте теперь повторим таблицу умножения на два. Бенвенути, к доске.

Люцио поднимается, берет кусок мела и начинает выписывать цифры. Потом застывает, уставившись на доску, и только рот беззвучно разевает.

– Садись, Бенвенути, – видно, что учитель сердится, но пока вроде обходится без подзатыльников. – Ну, кто скажет, сколько будет дважды семь?

Все молчат, даже не дышат. И только Люцио подаёт голос:

– Синьор учитель, а спросите Сперанцу!

– Сперанца новенький, – отвечает тот, – он только что приехал, давайте дадим ему время освоиться…

– Но он же должен почувствовать себя как дома, синьор! – смеётся кто-то.

Учитель нерешительно улыбается – похоже, подзатыльников от него не дождёшься.

– Сперанца, ты знаешь, сколько будет дважды семь?

Я вижу, что все на меня уставились, но слышу только эхо собственного голоса:

– Четырнадцать, синьор учитель.

Люцио смотрит на меня так же, как смотрел, когда застал с мортаделлой: будто я снова что-то украл. А вот синьор Феррари, похоже, удивлён, но доволен.

– Браво, Сперанца! Выходит, ты в Неаполе уже проходил таблицу умножения на два?

– Нет, синьор учитель, – говорю, – я в Неаполе только ботинки считал, а они всегда парами ходят.

Когда звенит последний звонок, а значит, пора собираться, учитель велит нам всем взяться за руки. Я один в круг не встаю. Поначалу никто этого не замечает, но потом подходит один из тех, кто сидел за первыми партами, берет меня за руку и выдыхает:

– Мняулианозвут.

Я киваю, но молчу, поскольку с таблицей умножения на два, как выяснилось, знаком неплохо, а вот в иностранных языках не особенно силён.

19

Мортаделла с дырами от моих пальцев куда-то исчезла, хотя салями по-прежнему висят на кухне. Правда, мне пока никто ничего не сказал. Будь здесь моя мама Антониетта, она бы меня уже выбивалкой по всему переулку гоняла! Но на Севере, похоже, наказания не в чести, и это гораздо хуже: никогда не знаешь, чем дело кончится. Сегодня, к примеру, мне приснилось, будто в дверь постучали. Открываю – там полиция: уводят меня, сажают в тюрьму, в одну камеру с Долдоном. А тот и говорит: «Меня – за кофе, тебя – за мортаделлу, никакой разницы, понимаешь?» Я, конечно, во сне ответил: «Нет! Я вовсе не такой, как ты!» – вот только, проснувшись, уже не был в этом так убеждён.

Возвращаясь из школы, я слышу голос дона Альчиде:

– Спать не должно! Спать не до-о-олжно![16]

Он частенько напевает известные арии из опер, но на этот раз я чувствую намёк на свои делишки, поэтому стараюсь прокрасться мимо, не попавшись ему на глаза. Да только он всё равно меня замечает:

– Ты куда это? Не хочешь сперва ничего рассказать?

Я с независимым видом сую руки в карманы и, обнаружив там шарик Люцио, начинаю катать его между пальцами. Но не отвечаю.

– А то я тут кое-что про тебя узнал… Просто думал, ты сам мне скажешь…

– Дон Альчиде, только пообещайте не сильно наказывать!

– Да с чего бы мне тебя наказывать, сынок?

– И полицию звать не станете?

– Полицию? Вроде бы за хорошие оценки ещё никого не арестовывали…

– А, так вы, верно, с синьором Феррари говорили? – вынув руки из карманов, выдыхаю я.

– Именно! И он мне сказал, что в числах ты уже довольно силён, теперь нужно ещё над буквами поработать.

– Мне числа тем нравятся, что никогда не кончаются…

– Должно быть, это потому, что у тебя страсть к музыке. А если хочешь научиться играть на музыкальном инструменте, нужно уметь считать.

С доном Альчиде никогда не поймёшь, смеётся он или серьёзно. Вот и сейчас: подходит к буфету, берет кусок мортаделлы, отрезает два ломтика.

– Значит, вы на меня не сердитесь?

– Разве что немножко. Ты ведь всё ещё зовёшь меня на «вы», а мог бы уже хоть разок папой назвать, – с этими словами он нарезает хлеб, кладёт между двумя ломтями мортаделлу и заворачивает получившиеся бутерброды в салфетки. – Один тебе, один мне. Ну, пошли?

В мастерской пахнет деревом и клеем. Здесь много разных музыкальных инструментов – одни целые, другие разобранные на части: ждут, пока их вместе сложат.

– И что мне делать? – спрашиваю.

– Садись и смотри, – отвечает дон Альчиде и приступает к работе: режет, пилит, приколачивает. А в перерывах всё мне объясняет. Я его слушаю, наблюдаю, и время просто летит – не то что в школе. За работой Альчиде больше помалкивает: говорит, дело требует сосредоточенности. Время от времени дёргает струны, зажимает клапаны и показывает мне разницу между звуками.

– Слышишь? – спрашивает.

Потом достаёт из жилетного кармана гнутую стальную трубочку, легонько ударяет ею по корпусу пианино и прижимает к крышке: звук такой, будто корабль гудит, когда от причала отходит, только далеко-далеко.

– Легкотня! На этой штуке и я сыграю!

– Она называется камертон и издаёт только одну ноту. Зато по ней можно любой инструмент настроить. Вот, сам попробуй.