Детский поезд

И продолжаю рассказывать: о доме, о еде, о школе – только она не слушает. Вроде как кто-то сон увидел и с утра всё в подробностях расписывает, а тебе и дела нет. Но мне-то не приснилось! У меня в чемодане всё, что с собой собрали, и скрипка Альчиде в футляре, одежда новая, ботинки! Настоящие!

Наконец мы доходим до нашего переулка. Жара стоит жуткая, женщины веерами обмахиваются, чтобы хоть какая прохлада была. Мама открывает дверь, ставит чемодан, а я скрипку держу и не знаю, куда её положить: своей комнаты у меня ведь нет, даже своей кровати. Заглядываю под мамину, где Долдон вещи оставлял, но там пусто.

Мама говорит:

– Долдон больше не придёт.

– Его что, снова арестовали?

– Они с женой и детьми уехали, дом купили в Афраголе. Так что теперь нам с тобой придётся вдвоём управляться, ты да я… – И на стол стакан молока выставляет, вчерашний хлеб достаёт: – Поесть хочешь? Проголодался, небось, с дороги…

Именно так я и обедал каждый божий день, пока не уехал, но теперь мне кажется, что на столе пусто. Живот снова сводит. Распахнув чемодан, начинаю доставать банки с вареньем, куски сыра – мягкого и твёрдого, ветчину и мортаделлу, рулет с салями, за вёрнутый в бело-жёлтое кухонное полотенце, ещё пахнущее Розиной кухней, свежую пасту, которую она готовила вчера утром, а я помог разбить яйца и замесить тесто – по самые локти в муке перепачкался… Кажется, с тех пор не день прошёл, а год.

Я бы это богатство рядочком выложил, как на праздник, только вот беда – на столе не поместится. Мама всё трогает, обнюхивает, будто на рынке: проверяет, чтобы свежее было.

– Поглядите только, что делается: уже и дети матерей кормить стали…

А я тем временем размачиваю мамин чёрствый хлеб в молоке, мажу сверху немного Розиного варенья:

– Попробуй, это из своего сада фрукты!

Она качает головой:

– Поешь сам, я не голодная, – и одежду достаёт, тетрадки с учебниками, ручку, карандаш. – Раньше тебя Нобелем кликали, а теперь маэстро станешь! – это она на скрипку показывает. Потом открывает футляр, и до меня долетает запах столярного клея из мастерской Альчиде.

– Это папа сделал – тот, что на Севере. Видишь, на ленточке моё имя написано?

– Да я и читать-то не умею, – ворчит она.

– Хочешь послушать, как я играю?

Мама закатывает глаза:

– Послушай-ка лучше ты, и послушай хорошенько! Отец у тебя только один: тот, что счастья искать поехал! Вернётся богатым – это ты всем станешь подарки раздавать, а нам не будет нужды просить милостыню! – она забирает у меня из рук скрипку и косится на неё, словно на неведомого зверя, готового вот-вот вцепиться. – А до тех пор придётся нам самим справляться. Я ещё разок переговорила с башмачником, он возьмёт тебя в мастерскую. Сперва ремеслу будешь учиться, а со временем, как руку набьёшь, деньжатами поделится…

И мне вдруг кажется сном не моя прошлая жизнь, а этот самый момент: стоит открыть глаза, я проснусь и окажусь в своей постели в Дернином доме, и утреннее солнце снова расчертит простыни тетрадными линейками… Это и есть моя реальность.

– Но учитель Феррари говорил, у меня к математике способности…

– А этот твой учитель случайно не говорил, что вышлет нам денег, чтобы мы концы с концами могли свести? Ты ему объяснил, что твоя мать воровать не пойдёт? Здесь, знаешь ли, ещё остались честные люди! – вопит она и начинает метаться по комнате, пряча всё, что я привёз: одежду, тетрадки, еду… Я даже не успеваю заметить, куда они делись. – И это тебе тоже не нужно!

Скрипка, футляр и моё имя на подкладке исчезают под кроватью. Я не отвечаю, только сую руку в карман и кручу между пальцами шарик Люцио. Единственное, что у меня осталось.

29

– Доброе утро, донна Антониетта! – в распахнутую дверь видна широченная улыбка Хабалды. – Могу я занять у вас ненадолго этого огольца? Хочу проверить, вспомнит он, как луковую фриттату готовить, или забыл совсем…

– И не говорите! Он там, на Севере, видно, и мать свою позабыл: как на родную землю ступил, мне и не улыбнулся ни разу! Одна только скрипка да вычитание на уме.

– Что вы говорите, донна Антониетта? Ну, это всё детские капризы, пройдёт. Маму-то разве забудешь? – всплёскивает руками Хабалда, а сама мне подмигивает: – Пойдём, освежу тебе память стаканчиком воды с «Гидролитином».

В её квартирке всё по-прежнему.

– Как там моя шкатулка с сокровищами? – тычу я в плитку, под которой её спрятал.

– Не волнуйся, никто ничего не трогал, – отвечает Хабалда, смешивая газировку.

Некоторое время мы сидим в молчании. Но не слишком тягостном.

– Мама меня больше не любит, – говорю я наконец. – Сама на Север отправила, а теперь злится. Я туда вернуться хочу, там обо мне помнят и заботятся.

– Слушай, малыш, – ворчит Хабалда, нарезая лук, – твоя мама Антониетта потому на ласки не щедра, что сама их в жизни не знала. Но вот скажи, помешало ей это столько лет о тебе заботиться? А теперь ты большой вырос, должен ей помогать. Уж сколько всего жизнь у нас обеих забрала: у неё – сына, у меня – Терезинеллу…

Я слышал об этой истории: соседи судачили – но мне Хабалда её до сих пор не рассказывала.

– Как… как это случилось?