Детский поезд

– Ей шестнадцать было, моей сестрицы дочка, а у той их ещё четыре. В общем, Тереза со мной стала жить, я её как родную вырастила. Красавица она была, Тереза, а умница какая… После перемирия к партизанам ушла, влюбилась там в одного. Связной была, донесения носила, ну и пистолет нашла во время какой-то операции, у мёртвого немецкого солдата забрала. Тот, говорит, даже немцем не выглядел, когда умер. И мёртвым тоже – только до смерти удивлённым. Про пистолет она, понятно, никому не сказала, не то отобрали бы, конечно. Об этом пистолете одна я и знала. А двадцать седьмого сентября сорок третьего, после стычки у фермы Пальяроне, Терезинелла с утра пораньше из дома ушла. Я, как заметила, весь город обыскала. И только потом узнала, что на холме Вомеро баррикады. Пока туда добралась, уже от вони пороховой не продохнуть. Ищу свою Терезинеллу, да разве в дыму этом сизом что разглядишь? Потом поднимаю голову и вижу её с пистолетом в руке: палит из укрытия вместе с мужчинами и от каждого выстрела всем телом вздрагивает, но не отступает. Я кричу: «Спускайся, спускайся оттуда!» Тереза на меня смотрит, улыбается, а с места не двигается: так и стоит с мужчинами, стреляет – и вздрагивает, стреляет – и вздрагивает… Потом громыхнуло, и, как всё утихло, моя Терезинелла уже не вздрагивала и не дышала… Через два дня немцы ушли, город освободили… Вот только Тереза об этом уже не узнала…

Лук на разделочной доске превратился в мелкое крошево, а глаза у Хабалды мокры от слёз. Она достаёт зелёную клетчатую скатерть, салфетки, и дальше слышен только тихий перезвон тарелок, вилок и стаканов.

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что моя мама Антониетта дремлет, но, заслышав мои шаги, вскидывается:

– А, это ты! Иди сюда, полежи со мной немного…

Я забираюсь в постель. Уже три часа дня, а мама ещё в ночной рубашке. Глаза у неё усталые, но она по-прежнему красива – по правде сказать, даже красивее, чем раньше: чёрные, словно ночь, волосы, которые стали ещё длиннее и сверкают на солнце, яркие губы, хотя помадой и не пользуется – её у нас просто нет… А я вспоминаю Дерну и её светлые, мягкие, как вата, волосы.

Мама ложится на подушку, потом кладёт мне руку на голову, ерошит волосы. Я прижимаюсь к ней, снова чувствую её запах и, вспомнив, как скучал по нему, засыпаю. Мне снится Дерна: тот день на море, липнущий к ногам песок… Вода, которая сперва кажется обманчиво лёгкой, с каждой секундой становится всё тяжелее, тянет меня ко дну. Я оборачиваюсь в сторону пляжа, но все уже ушли: Альчиде, Риво, Люцио, Томмазино… Осталась одна Дерна. Я захлёбываюсь, а она только рукой машет. На помощь! Тону! Вытащи меня! Ветер треплет её светлые волосы, и я не могу понять, смеётся она или плачет. Последнее, что я вижу: Дерна отворачивается и тоже уходит.

Я просыпаюсь в холодном поту. Моя мама Антониетта спит рядом.

30

Больше мы с моей мамой Антониеттой (она впереди, я чуть сзади) не ходим. Я один хожу, иногда – вместе с Томмазино.

Жизнь постепенно возвращается в обычное русло, хоть и не то, прежнее, доотъездное. Лето уже почти кончилось, но жара стоит страшная. По утрам я иду в мастерскую башмачника, отца Мариуччи, и там учусь обращаться с клеем и «семечками» – малюсенькими гвоздиками, которыми прибивают подошвы: ими у меня уже все пальцы исколоты, даже мозолей от скрипки не видно. Мариуччины братья поглядывают на меня недобро: толку пока с гулькин нос, а денежками делись. Время от времени от Мариуччи приходит письмо, написанное крупными косыми буквами. Но отец-башмачник читать не умеет, так что первые он даже не открывал, потом уж стал меня просить. А мне в радость было: тоже хотелось узнать, как у неё дела, да и своё тогдашнее житьё вспомнить.

Но с каждым разом голос Мариуччи казался мне всё более далёким. Писала она будто из-под палки, дела ей до нас больше не было. Меня это очень опечалило, и в конце концов я перестал читать: сказал, глаза болят, мол, читаю слишком много. Возможно, отчасти это и правда.

Моя мама Антониетта снова взялась за шитьё и теперь занимается мелкой штопкой для синьор с виа Рома и Ретифило.

Когда она садится работать, я ухожу к Хабалде, но там тоже слишком жарко, поэтому обычно зову Томмазино, и мы с ним кружим по городу: то хоть какую тень в путанице переулков ищем, то снова в капеллу князя Сангро заходим, то шатаемся между рыночных прилавков, то гуляем у музыкальной школы.

Именно здесь я когда-то встретил Каролину: сидел себе на ступеньках, музыку слушал. Потом вышел сторож и стал гнать меня прочь: думал, я хочу инструменты стащить, американцам продать. Сказал, уже флейты и кларнета недосчитались. Я от стыда чуть не разревелся. «Я не вор!» – кричу. Тут как раз она выходит и, впервые меня увидев, говорит, мол, это мой кузен, окончания занятий ждёт. Сторож на меня косится, ворчит, что сидеть всё равно нельзя, но уходит.

А Каролина улыбается:

– И всё-таки что ты здесь делаешь? На самом деле инструменты воруешь?

– Да как можно! Я музыку слушаю, кусочками маленькими, а потом в голове складываю…