Детский сад

— И мы пытались, — горько повторила Милена чужие слова, — помочь Роуз Элле с ее работой…

Не помня как, Милена очутилась в вестибюле Медучилища.

За столом сидели Наставницы. Силами воспитанников все здесь было аккуратно подметено или заменено, так что беспорядок был в целом устранен. Глаза Наставницы прошлись по Милене: испачканные углем руки, чумазая физиономия, белесая от пыли одежда — в общем, «Последний день Помпеи».

— A-а, доброе утро, мисс Шибуш. Вот вы и вернулись после бури. Ну и хорошо, мы для вас как раз подыскали новую рабочую группу. Для подготовки к вашему предстоящему Размещению. И уютную новую комнату.

Милена смотрела на них, не отводя глаз.

«Есть ли у этой комнаты зубы, как у акулы? Чтобы откусывала и сжевывала тебе пальцы, пока ты мытарствуешь по руинам жизни? Стирает ли она тебя в порошок, скрежеща зубьями-жерновами камней? Сочится ли из-под двери этой милой, новой светелки твоя кровь; снабжены ли стены крючьями и креплениями, к которым тебя надлежит привинчивать?»

— Я хочу, чтобы меня сожгли, — обратилась она вслух. — Чтобы из меня все выжгли. Дотла, начисто! — Она ткнула себе пальцем в лоб. — Сделайте мне плохо, до невыносимости. Сделайте так, чтобы я свалилась. Чтобы мне от вируса стало дурно так, как еще не бывало никогда. Введите его весь целиком, одной дозой. Мне все равно, убьет он меня или нет, — мне просто нужно, чтобы в меня его ввели, чтобы он был у меня под кожей!

«И я буду подконтрольна. Сделаюсь аккуратной, чистенькой, все вещи у меня будут опрятные, не подкопаешься. И рассуждать я буду так, что одно загляденье, и в предчувствии моих сюрпризов вам замирать больше не придется — ни вам, ни кому другому».

— Вылечите меня, — потребовала она.

И прошла в свою новую комнату. Голые стены, четыре одинаково безликих кровати, запах новых соседей по комнате. Упав на койку, Милена вперилась в стену.

«Ненавижу детство, — подумала она. — И жалею, что когда-то была ребенком. Лучше уж быть старой, чтоб старее некуда. Давайте, вирусы, наваливайтесь скопом. Валяйте, математика, Маркс с Чао Ли Сунем. Пожалуйте, логарифмы и музлитература, со всеми ее операми, где все предсказуемо, как стрелка компаса. Валяйте, пляшите в моей голове, разбейте ее в щебень! Лучше все забыть».

Милена, которой надлежало стать взрослой, сделалась зловещей, одержимой преследованием охотницей. Она охотилась за памятью.

«Не надо, — шептала вспоминающая Милена-взрослая. — Не надо!»

Но голос из будущего был слишком слабым и отдаленным.

Подобно оборотню с зубами и когтями, она преследовала свое детское «я» по всем мало-мальски памятным, затененным закоулкам тех ненавистных лет в Англии. Догоняла и безжалостно стирала все те мелкие спиральки ДНК — те самые, что кодировали и хранили изображение и звук, боль и одиночество, труд и ожидание.

Она бдительно фильтровала память, как будто это был зловредный вирус. И, находя искомые участки спирали, безжалостно расправлялась с ними — разрывая, раздирая, так что элементы разлетались вдребезги, рассеивались. Память о прибытии в Ньюхейвен на пароходе; смерть матери; постылая зубрежка английского языка и любезный человечек, который его преподавал, — на все это она набрасывалась и яростно разрывала в клочья.

Постепенно она добралась и до воспоминаний о Роуз Элле, о том доме, о музыке с танцами и книге о театре, которую ей дал отец Роуз Эллы. Милена держала их, как пинцетом, буквально ощущая пальцами их вес. Чувствовалось, как они расправляются, расцветают у нее в уме, насыщаясь цветом и звуком, — цоканье деревянных башмаков, беспечные посиделки на залитой солнцем Рассел-сквер; пушечки-малютки для салютов. И звуки музыки, почти не смолкавшие в доме.

«Ладно, ладно, это пускай останется». А остальное — стереть. Юных Реставраторов в тот ее первый день в Детском саду, когда ее взяли в кольцо и, тыча пальцами, обзывали русской, проклиная цитатами из Чао Ли Суня, а она стояла и надсадно выла, вспомнив о своей матери; о той, что умерла и бросила ее одну. «О! И вот эти теплые воспоминания детства, — думала Милена, со злым сладострастием раздирая образы в клочки. — И вот эти годы моего детства золотого». Когда есть ее усаживали отдельно, как прокаженную, а Няни укоризненно покачивали головами. Когда чувствовала себя тупицей, чужой для всех и помалкивала в тряпочку. И еще все те годы и годы чтения, все те книги, весь тот труд — все это Милена разрывала в клочья, предавая мраку забвения.

«Не надо», — шептал голос из будущего.

Детский сад был уничтожен.

И ВОТ МИЛЕНУ СНОВА СВАЛИЛИ вирусами, и на этот раз они одержали верх. Как это происходило, Милена толком не помнила. Помнилось лишь, что она сделалась какой-то присмиревшей, осунувшейся, бледненькой аккуратисткой с глыбами знаний, вбитых ей в голову, а также с полезными математическими способностями.