Детство

– Ну что, помощник? – Улыбнулся Иван Ильич, – Помогёшь или сразу побегишь?

– Помогу, дяденька!

Оно ить и не тяжело работу бабскую делать, ан не отлучишься-то далеко от комнаты. Портяночники, они такие! Хорошо ишшо, что мы по соседству с такими же мужиками живём, а не с ворьём, значица, но всё едино. В любую щель пролазят, сволота такая! Как клопы.

Само важное – воды натаскать. Оно ить дяденька отлучиться далеко не может, а её много надобно. Посуду помыть, умыться с утра да в вечор. Оно вроде и немножечко, а мужиков почитай тридцать душ. Кажному по чуть, вот тебе и вот!

– Такое сегодня снилося, ну смех и грех! – Меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так-то, при мужиках, стесняюся – ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.

– Ну-ка! – Не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.

– Вроде как я, но взрослый совсем, – Начинаю взахлёб, – Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи – во!

Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин[42] от своих.

– И танцую с дружками посерёд города незнакомого.

– Не Москва?

– Не! – Мотаю головой, – Чужинцев много, то исть совсем чужинцев – арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ-то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.

– Ишь ты! – Качнул головой дяденька, – Коленца-то хоть помнишь?

– А как же!

Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.

– Ишь ты, – Иван Ильич удивлён, – А ишшо?

Коленца непростые, многие и показать-то не могу – так, словами ишшо объясняю.

– В кои-то веки что дельное приснилось, – Пушит бороду дяденька, – а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.

– А это не забавка?

Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.

– Забавка, – Дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, – но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.

Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.

– Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да поговаривают – денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают – не худо. Здеся главное – к винищу-то не привыкнуть!

Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!

– Егорка! – Никак знакомый голос?

– Мишка! Пономарёнок!

Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.

– Я тебя какой день выглядываю, – Рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значица, – ты здеся как? Совсем плохо?

– А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!

Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дороже раз остановилися, чтоб он посцал-то, а не в штаны напрудил.

– Дружок-то мой, значица, – Представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества, – Мишкой звать. Портняжка будущий.

– Ишь ты? – Дяденька протягивает руку, пожимая, – Хороший дружок, раз сюды сунуться не побоялся. А я Иван Ильич, земляк Егорки и егойного отца знакомец.

Расслабился Пономарёнок, ну да оно и понятно. Земляк всё ж, не абы кто. Да ещё и отца знавал, это почти што сродственник, особливо когда в Москве встретилися.

За-ради такого дела чай достал, чуть не полфунта по случаю досталися. Шуганул портяночников от извощика знакомого, когда тот выпимши был, так тот потом спитым[43] чаем и отдарился. Честь по чести, в коробочке красивой, берестяной.

Балую я себя иногда!

Иван Ильич кипятку поставил да чай заварил. Попили с сахаром, что мне в тот раз разбойники знакомые с собой в карманы насували. Дяденька с нами одну чашку для вежества испил, ну и Понамарёнка расспросил заодно житье-бытье. Потом отошёл, значица, и мы уже вдвоем сидели, ну чисто взрослые из господ!

– Хорошо устроился-то, – Без зависти говорит Мишка, – никак враки всё, что на Хитровке пропащие совсем?

– Не врут, – Мотаю головой так, что мало не отрывается, – и ты сюда вдругорядь не ходи! Сейчас, перед летом, калуны[44] новых попрошаек себе набирают. Старые-то за зиму повымерзли. Могут и того…

– А вот и не боюся! – Хорохорится Пономарёнок.

– Я вот боюся! – Мишка затихает – понимает, что всё сурьёзно, – Хучь и боец кулачный, ан среди годков, взрослых-то не побью.

– А мастера свово? – Не удерживается дружок.