Детство

– Вот те коробка со шпулями, – Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, – дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи – пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!

Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал – потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.

– А как…

– Дуй! – Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался-таки на ногах.

Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.

Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.

Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка – жидко, но есть можно, не то што в вошь-питательном доме!

Ели молча, по-очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша – пшённая, на льняном прогорклом масле – не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:

– Дяденька, – Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, – а што за фабрика, как платят?

– Говорливый какой, – Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.

– Мануфактура Бахрушина, – Чуть наклонился тот ко мне, штоб шум помене перекрикивать, – Платят по-всякому. Рабочим по уговору, а нам так – сколько перетащишь корзин да тюков за день, столько и получишь копеек.

Одну таку корзину перетащил уже до обеда – тяжкая, да неудобная. Уж на што я не дохлик, но тяжко.

– И сколько получается? – Спрашиваю, пока взрослые о своём переговариваются, да на нас не смотрят.

– Так… копеек десять в день может, если повезёт, – Пожал он плечами, – обычно меньше. Ну и за питание да ночлег вычитают, не без тово[66].

– А ночлег?

– Да на тюках! – Мальчишка, до сих пор безымянный для меня, посмотрел, как на дурачка.

– Ну да, ну да! – Улыбаюся и киваю.

Тока-тока поели, и на тебе – за работу! Ни полежать чуток по русскому обычаю, ничево. Только и успели, што поесть наспех, да взрослые махрой надымили.

Круговерть продолжалася до самого вечера, а потом ишшо да снова. Глаза уж слипалися, да ноги ходить отказывалися, а туда же – работай да работай!

Послышался крик, я заворочался, да куда! Сразу подзатыльник. Потом только узнал, одного из мальцов, што севодня со мной прибыли, ремнём под вал трансмиссия затянуло. Отмучался…

Перекрестился, а самого ажно потряхивает от ненависти – мастер етот даже машину не остановил! Так, вытащили тело изломанное, и всё. Ремень етот, как был в кровище, так и продолжил вращаться. Мальчишки только, из старожилов которые, протёрли его на ходу чутка, и всё на етом.

– Давай, тащи со двора тюк! – Ткнул меня дядька со шпульками.

– Везучий, – С нотками зависти сказал мальчишка, который безымянный, – новенький, а уже пять копеек за день прилетело!

– Я такой! – Улыбаюсь, – Везучий!

– Тьфу! – Сплюнул тот, – Дурачок!

Во дворе задумчиво курил сторож с берданкой, поглядывая на небо.

– Кто таков? Новенький?

– Агась!

– За чем послали? Кто?

– За тюком! – Рапортую радостно, приставив пятки вместе, вроде как в солдатика играюся, – дяденька, што со шпульками!

– Какими-такими шпульками?

Описываю его, как могу, и сторож усмехается, выпуская клубы вонючего махорошного дыма.

– Со шпульками, надо же!

– Тюки здесь бери, – Ткнул он в кучу у стены. Пока примеривался, решился задать вопрос:

– Мальчишек здеся много, они потом все в рабочие переходят?

Пожатие плечами и клуб дыма в ночное небо, сторож не обращает уже на меня внимания. А потом еле слышно и вроде как и не совсем вслух:

– В рабочие? Так… – Затяжка, – истаивают. Снег вешний.

У меня ажно волосья дыбом, но смолчал, только тюк подхватил, да и постарался отойти.

Всё! Прогудел гудок и станки остановилися. Чистить их, значица, пора. Тогда только ремень тот от крови отчистили. Час возилися с уборкой на фабрике, никак не меньше. Очень уж пыльно здеся, а механизьмы тово, пыли не любят.

После етого сели есть, а лица такие истощённые, што хуже и не бывает. Молча ели, настолько все устали.

Спать ложилися – кто на тюки, кто на тряпьё. Ничево так, мягко! Не моляся легли – так только, лбы перекрестили, да пошептали всяко-разное про себя. Я ко двору поближе лёг, вроде как к воздуху свежему. Оно хоть и зябче стало, когда машины выключили, но ничево.

Лёг, и щиплю себя по всякому, штоб не заснуть. Чуйствую, глаза закрываются… губу как укусил! Сразу проснулся!

Глянул вокруг сторожко – спят все, только сторож по двору бродит. Соскользнул с тюков змеёй, и ну к выходу! Медленно, штоб не нашуметь и не попасться никому. К шкворню железному, што для ремонта, и цап ево!

Смелее почуйствовал себя. Ну, думаю, живым не дамся! Лучше сразу на Небо, чем помучаться, да и истаять от чахотки.

По тенёчку так… Сторож, он под лампой ходит, што у ворот. Поглядывает не за работниками больше, а штоб не залезли всякие, да добро не вытащили. Мимо нево не пройдёшь!