Детство 2 (СИ)

— Устал я, — Пожалился люду, отдувшись на чай в блюдечке, — не так встал, не так сел… Охо-хонюшки! Грехи наши тяжкие!

— Сам же? — Поднял брови Федул Иваныч.

— Сам, но от того не легче. Вот ей-ей, к прогимназии проще готовится! С книжками што? Прочитал, промыслил, в голове уложил, и всё — запомнил даты исторические или там аксиомы геометрические.

— А тут, — Вздыхаю горько, — жизнь! Вся жизнь на господский манер, тут постоянно про себя помнить надо. Сесть, встать, стул подать бабе. Говорить не по человечески, как вот с вами, а по-господски.

— Стул? — Задивился Антип Меркурьевич.

— Агась! Положено так по ети… этикету господскому. Вроде как баба вовсе уж безрукая и безмозговая. Много дури такой!

— А ну-ка! — Заинтересовалась хозяйка. Ну што… повеселил! Про вилок кучищу рассказал, про рыбу ножом, про такое всякое.

— Сами себе понапридумывали всево, — Подытожил Федул Иваныч, который явно не всему и поверил, — штоб только от народа больше отличий иметь.

— Как тебе с опекуном-то живётся, — Поинтересовался Мишка, — если помимо манер господских?

— Да ничево так, недурственно. Хороший дядька, добрый. И такое, штоб руки распускать или розги, вовсе нет. И жена ничево так. Не Марья, канешно, но как для из господ, так и ничево.

— Для господ — да, — Согласился Чиж, — ничево. Но очёчки её! Как зыркнет из-за стёклышек, так у меня ажно ноги отнимаются! Не злая баба, даже и приветливая, а вот поди ты! Зырк — и всё! Я когда обедать хожу туда, так дурак дураком! Чем больше она старается со мной общаться, тем я дурее делаюсь. Роняю всё на себя, невпопад говорю. Очёчки чортовы!

— Добрый, — Мишка отпил из блюдечка и сощурился на меня, — а так? О свободе Хитровской не жалеешь?

— Не! Дееспособность получить полувзрослую, ето да! А именно штоб о Хитровской, так ни разочка. Навещал, канешно. Есть ведь знакомцы и даже немножечко приятели. Не так штобы вовсе уж, но и рвать не буду.

— Не надо, — Согласился Федул Иваныч задумчиво, — жизнь, она такая! Што завтра будет, един Бог знает!

— С дядей Гиляем мы хорошо сошлись, — Рассказывал я за опекуна, — Он такой себе бродяга по жизни, што куда там мне! Из дому бёг, юнкером был, охотником на Кавказе и в Балканской войне, рабочим на белильном заводе, актёром и Бог весть, кем ещё! Понимает и потому не зажимает свободу. Хотя и проскакивает иногда взрослое такое, но сам же себя и спохватывает.

— Я с ним не на полную откровенность, — Уточнил я для Саньки, — но мал-мала рассказал, в том числе и за Одессу. Так што он теперь понимание имеет — не щегол я, пусть по возрасту и да! Заработать могу, и заработанное в ямину не спущу, да и так — нормально жизнь строю, пусть даже и без взрослово пригляда. Денежки? От учителок забрали в банк, на моё имя.

— Ну и слава Богу, — Перекрестился Чиж, — а то я за них волновался! Не то што сопрут, а так — залезут, да обкрадут. Бабы же, да ещё и без мужиков.

— Мне тоже спокойней! — Закивал я, — Теперь до совершеннолетия ни-ни! Так што положить могу, а снять только с большого разрешения опекуна и через собранную комиссию из банка. Ну и проценты тоже. Да! Учительши мои с дядей Гиляем и Марией Ивановной задружились, в гостях во все стороны уже побывали.

— Што там с документами на Сашку? — Поинтересовался мастер, — Мне он в радость, да помощь от нево есть.

Федул Иваныч потрепал заулыбавшевося Саньку по голове.

— По хозяйству ети бестолочи в основном, — Кивок на учеников, — а Чижик вывеску обновил — да так, што любо-дорого! С выкройками, опять же — глаз-то художницкий, никак не лишний! А и сядет иногда вот так, нарисует клиента, а тот рад-радёшенек! Каждому небось приятно будет. Себя кормит! Но надо же понимать, што обучить я могу портняжному делу, а никак не малярному, а тем паче художницкому.

— Зависли документы! — Загрустил я, — Владимир Алексеевич говорит, што в здравом уме никто Саньку в деревню назад не отправит, потому как там он отрезанный ломоть. Но до-олго тянуться будет!

— Такое всё, — Показываю руками, — через чиновников, а не через людей. Пока спишутся, пока перепишутся… Решаемо всё, но даже со связями Владимира Алексеевича никак не раньше, чем к весне. Сейчас вроде как прорешивается вопрос, штоб именно по художницкой части ево пристроить. Так пока получается, что пристроить Саньку по художницкой части выйдет быстрее, чем с документами.

— Как у нас всё через… — Федул Иваныч оглянулся на супругу и добавил уже тише, — чиновников!

В Столешников переулок вернулся аккурат перед Надей. Только руки помыть успел, да переодеться в домашнее. Вот же! Раньше и в голове не возникало — домашнее там или уличное. А теперь вот так вот!

— Обедать будешь? — Заглянула в комнату неизменно приветливая Мария Ивановна.

— Благодарству, но уже отобедал, — Встал я со стула пред лицом хозяйки дома, — но от чаю потом не откажусь.

За чаем Надя трещала што-то своё — девчоночье-гимназическое, с неинтересными для меня мелкими ссорами среди учениц, да любимыми и нелюбимыми учительницами.

— Да ты и не слушаешь! — Возмутилась она.

— А и неинтересно! — Отозвался вяло.