Детство

Нам недавно отвели почтовый ящик в Пуснесе, с тех пор нам перестали приносить письма, которые раньше кидали в ящик у дороги. Доставляли только газеты, а за письмами папе теперь приходилось ездить самому. В прошлую субботу он взял меня с собой прокатиться, и в машине он стал причесываться перед зеркалом, потратил на это не меньше минуты, потом похлопал ладонью по гладким, густым волосам и вышел из машины. Раньше я за ним такого не видел. А когда он входил в дверь, ему вслед обернулась какая-то женщина. Она не знала, что в машине сидит и наблюдает за ним кто-то, кто его знает. Но почему она обернулась? Потому что знала его? Я раньше никогда ее не встречал. Может быть, это была мать кого-нибудь из его учеников?

Я складывал в поленницу новые дрова, которые он мне подбрасывал, и все время сгибал и разгибал в сапогах замерзшие пальцы, но это не помогало, их кололо как иголками.

Я хотел было сказать, что замерз, даже набрал в грудь воздуха — но осекся. Обернулся на блестящую лужу, которой только что тут не было. Я глядел, как большой прозрачный пузырь то и дело вздувался у самого края заржавленной крышки люка. Когда я повернулся обратно, то увидел идущего по дороге Стейнара. За спиной у него была гитара в футляре, он шел ссутулясь и наклонив голову: длинные черные волосы до плеч покачивались взад и вперед.

— Привет, Кнаусгор! — сказал он, поравнявшись с нами.

Папа выпрямился и кивнул ему.

— Привет, — сказал он.

— Все колете и колете на дворе, — сказал Стейнар, не замедляя шаг.

— А куда деваться — колю, — сказал папа.

Он возобновил работу. Я потоптался рядом взад и вперед.

— А ну-ка, перестань! — сказал папа.

— Но я замерз.

Он бросил на меня холодный взгляд.

— Замерз, говоришь! — передразнил он.

На глазах у меня снова навернулись слезы.

— Не надо меня передразнивать!

— Ах, не пейедьязнивать, говоришь?

— НЕТ! — закричал я.

Он весь напрягся. Положил топор и шагнул ко мне. Схватил за ухо и крутанул.

— Вздумал мне отвечать? — сказал он.

— Нет, — сказал я, опустив глаза.

Он крутанул еще сильней.

— Смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю!

Я поднял голову.

— Не сметь больше мне отвечать! Понятно?

— Да, — сказал я.

Он отпустил ухо, повернулся и поставил на колоду новый чурбак. От рыданий я едва мог дышать. Папа продолжал колоть дрова, не замечая меня. Осталось несколько последних чурок, и он закончит работу.

Я отошел к низкой поленнице и стал класть новые полешки сверху на старые, не переставая сжимать и разжимать замерзшие в сапогах пальцы. Плач утих, и только изредка давали себя знать его отзвуки в виде неуместных и неконтролируемых глухих рыданий. Я отер рукавом глаза, папа кинул в мою сторону четыре готовых полена, я уложил их в поленницу, и тут меня утешила внезапно пришедшая мысль. Я не пойду смотреть матч. Уйду в свою комнату, и пускай они с Ингве смотрят его одни.

Да.

Да.

— Ну, вот, — сказал он, кидая последние четыре полешка. — Дело сделано.

Я без единого слова пошел за ним следом, снял одежду, повесил ее на место, поднялся наверх, по доносившимся из гостиной звукам понял, что Ингве смотрит там матч, и вошел в свою комнату.

Я сел за письменный стол и сделал вид, что читаю.

Главное, чтобы он это понял.

И он понял. Через несколько минут он открыл дверь.

— Футбол уже начался, — сказал он. — Иди смотреть.

— Я не хочу смотреть, — сказал я, не глядя ему в глаза.

— Так ты еще и ерепениться? — сказал он.

Он подошел ко мне и, схватив за плечо, поднял со стула.

— Поди сюда, — сказал он.

Отпустил плечо.

Я не сдвинулся с места.

— Я НЕ ХОЧУ СМОТРЕТЬ МАТЧ, — сказал я.

Не говоря ни слова, он снова стиснул мое плечо, приволок меня, плачущего, из комнаты по коридору в гостиную и пихнул на диван к Ингве.

— Будешь сидеть здесь и смотреть с нами футбол, — сказал он. — Понял?

Я собирался сидеть с закрытыми глазами, если он притащит меня насильно, но теперь не посмел.

Он купил пакетик леденцового драже и пакетик английских карамелек в шоколадной глазури. Карамельки в шоколадной глазури были самые вкусные конфеты, какие я только знал, но и леденцовое драже — тоже ничего. Как всегда, пакетики лежали перед ним на журнальном столе. Время от времени он кидал конфету мне и Ингве. Так было и сегодня. Но я их не ел, оставлял нетронутыми на столе. В конце концов он не выдержал.

— Ешь свои конфеты! — сказал он.

— Мне не хочется, — ответил я.

Он поднялся:

— Ну-ка, ешь свои конфеты!

— Нет, — сказал я, и у меня снова полились слезы. — Не хочу. Не хочу и не буду.

— ЕШЬ сейчас же! — приказал он, схватил меня за плечо и стиснул.

— Я не хочу есть… конфеты, — выговорил я сквозь слезы.

Он обхватил рукой мой затылок и пригнул мне голову так, что я чуть не ткнулся носом об стол.

— Вот они лежат, — сказал он. — Видишь? Ты должен это съесть. Ешь!

— Да, — сказал я, и он отпустил мою голову. Он стоял надо мной и ждал, пока я не вынул из пакета драже в шоколаде и не положил его в рот.